Ничего себе! Разве личность — не главное? Разве не ее квинтэссенцию мы пытаемся извлечь из певучих строф, а потом воссоздать в книге или статье? Да и сами поэты — к чему они стремятся сегодня в первую очередь? Презентация личности — вот первейшая цель. Знают человека — знают и стихи, а не будет личность выступать на вечерах — так лежать ее текстам “в пыли по магазинам, где их никто не брал и не берет”.
Читаем, однако, далее: “Свобода личного поэтического акта ограничена преданием; изучив это предание, мы, может быть, ближе определим границы и сущность личного творчества”. А, вот это уже конструктивно, это инструментально. Кто автор сего актуального и вполне применимого в практике суждения?
Александр Николаевич Веселовский. Давненько не принимал он участия в наших спорах. Редко теперь цитируют пионера сравнительно-исторического литературоведения, а на Западе “его не воспринимают никак”. Горестно констатируя сей факт, Игорь Шайтанов, русист, зарубежник и компаративист в одном лице, к столетней годовщине смерти Веселовского выпустил по-новому подготовленный том его трудов. Будет еще и второй.
В чем новизна и необычность издания? Шайтанов вступает в спор с устоявшимся представлением о незавершенности исторической поэтики Веселовского. И приглашает нас перечитать эту поэтику в новой текстологической версии, включив в канонический состав, в начальную его часть, работу “Определение поэзии” (до сих пор печатавшуюся лишь в журнале “Русская литература” в 1959 году и мало освоенную филологами). Действительно, есть разница.
Главное же, пожалуй, — внятные комментарии и решительно-страстная вступительная статья. При ее чтении невольно вспоминается тыняновское выражение “теоретический темперамент”. Автором статьи движет глубокое убеждение в ценности, целостности и актуальности теоретической системы Веселовского. Великий русский ученый, как известно, побывал в посмертной советской опале, попав под статью “космополитизм”. Его участь в этом смысле можно сравнить с судьбой “архискверного” Достоевского. Но если нападки на великого писателя только разжигают к нему интерес, то нападки на великого ученого еще долго потом ставят палки в колеса продвижению его идей. Об “ошибках” и “заблуждениях” Веселовского продолжают долдонить и в академических трудах, и в вузовских учебниках. “Замысел историзировать поэтику аналогичен динамизации Евклидова пространства Лобачевским”, — решительно-курсивно утверждает Шайтанов. А отводя от Веселовского обвинения в “позитивизме”, вновь прибегает к эмоциональному и графическому курсиву: “Над линией позитивистского горизонта высится здание исторической поэтики”.
На таких высотах научной мысли о каких, к черту, “ошибках” и “заблуждениях” можно говорить! Приведу пример из иной филологической сферы. Понятие фонемы по-разному трактовалось московской и ленинградской фонологическими школами. Но признанный лидер московской лингвистики М. В. Панов не называл построения оппонентов “ошибкой”, а говорил о том, что за противоречиями научных доктрин стоят противоречия самого предмета исследования, самого звукового строя языка.
Экстраполируя этот принцип в литпространство, скажем: нет ошибок у Потебни, Веселовского, Тынянова, Бахтина. Разноголосица же их взглядов отражает реальную сложность литературы как таковой. И студенту, лепечущему на экзамене об “ошибках” Веселовского или Тынянова, надлежит влепить двойку. А преподавателям… Им посоветуем чаще перечитывать “ошибочную” классику науки, а не довольствоваться “безошибочными” компилятивными учебниками по теории литературы.
Веселовский в шайтановском толковании предстает мыслителем, включенным в мировую традицию — аристотелианскую, по-новому определена его роль в отечественной науке. Именно он — основоположник “специфизма” в подходе к словесному искусству. Отталкивавшиеся от Веселовского опоязовцы в своем отношении к предшественнику больше значения придавали различиям, чем сходству. Им казалось, что они начинают с нуля, осваивают “res nullius”, ничейную землю. Шайтанов диалектически оценивает их позицию: “Так поступают формалисты, вернее, так поступают замечательные ученые: Шкловский, Тынянов, Якобсон, пока они ставят первоначальный формалистический эксперимент по извлечению поэтической специфики в ее чистом, беспримесном виде.
А. Н. Веселовский такого эксперимента не ставил. <…> он хотел увидеть ничью землю в пространстве всей общественной мысли, увидеть как нечто специфичное, а потому играющее свою роль, имеющее свой язык”.
Наведение мостов между Веселовским и опоязовцами представляется мне чрезвычайно важной наукостроительной акцией. При таком взгляде вырисовывается широкий научный контекст, перебрасываются мостики и к философу Когену (у которого учился Пастернак), и к Бахтину. А какой же методологический итог, какой реальный урок вычитывается из нового издания трудов Веселовского?
Решая это для себя, воспользуюсь оборотом из литературной классики: сопрягать надо! А именно: сопрягать генетический подход с функциональным. Исследуя происхождение явлений, копать глубоко, как Веселовский. Анализируя функции элементов, видеть их так же динамично, как его последователи “формалисты”. А в идеале — видеть везде и во всем историческую динамику.
Филология сегодня страдает от культа научной фразы, от терминологического фетишизма. Может быть, поэтому ей трудно “въехать” в дискурс Веселовского, из которого не надергаешь ходячих цитат: там важны не слова, а мысль, путь мысли. В этом смысле полезны интерпретаторские усилия Шайтанова, разъясняющего не очень модное теперь слово “апперцепция”, находящего у Веселовского эквиваленты для редкого в его текстах понятия “жанр”. Знание есть перевод. Шайтанов переводит Веселовского, так сказать, с русского на русский. Без этого не обойтись. Авось уразумеют сперва соотечественники, а потом, глядишь, и иностранцы “подтянутся”.
Приступая к изложению своей системы, Веселовский писал: “В французских журналах по народной поэзии и старине есть привлекательная рубрика: Les Pourquoi?
