Впрочем, увы, я второй из тех, кем она увлеклась.
Отвлечемся от бытовой стороны дела и попробуем посмотреть на этот текст с эстетической точки зрения. Тем более что здесь присутствует момент поэтической идеализации: “…Поверит и остальному, если бы я захотел”.
Налицо то, что Николай Евреинов, современник Блока, называл “театрализацией” жизни. Момент игры уже в неузнанности, анонимности автора-героя. Секретность такого рода мужских похождений не только преследует утилитарную цель (скрыть от знакомых), но и дает участнику возможность побыть как бы не собой, сыграть пусть несложную, но роль. Что касается автора, то он только актерской ролью не довольствуется — он ощущает себя режиссером, создателем собственной “системы”. “На три часа” — это еще и обычная продолжительность театрального спектакля.
Житейская реальность трансформируется в эстетическую условность, а затем вновь возвращается, но уже в возвышенном, очищенном виде. “Увы, я второй из тех, кем она увлеклась” — возможно, эта реплика не лишена иронии, но мотив ревности неподделен. Стало быть, и мотив любви имеет некоторое отношение к этому эпизоду.
Обратим внимание на то, что следует за данной историей в записи от 25 января: “Может быть, я лечу уже вниз. Моя жена не всегда уже имеет силу и волю сдержать меня или рассердиться не меня (жутко это записывать). Или это оттого, что на днях будет Ребенок и она ушла в думу о Нем?”
“Лечу вниз” — способ погружения в бездну, после чего неминуемо следует взлет. Такова энергетика таланта, ищущего в пороке не наслаждение, а выход за пределы обыденности. Сакрализуется и ситуация ожидания Ребенка с большой буквы.
А далее следует лирический монолог, в котором раскрывается, так сказать, стратегия страсти. При всей эмоциональности это довольно четкая и логичная схема. Само слово “страсть” несколько раз меняет значения: любовное томление, взаимное телесное упоение, ощущение свободы, ощущение тоски и, наконец, особое творческое видение жизни. Ступени духовной лестницы.
Как редко дается большая страсть. Но когда приходит она — ничего после нее не остается, кроме всеобщей песни. Ноги, руки и все члены ноют и поют хвалебную песню. (Речь о гедонистическом упоении, доступном всякому. “Хвалебная песня” здесь — это еще не искусство, не поэзия, а чисто психологическая реакция. Восхождение описано далее. —
Когда страсти долго нет (месяцами), ее место заступает поганая похоть, тяжелая мысль; потом “тоска на всю ночь” знаменует приближение. И совершенно неожиданно приходит ветер страсти.
Таков один из парадоксов творческой натуры — возможность духовного прыжка от страсти самой низкой к самой высокой, сугубо эстетической и в этом смысле “невинной”.
Знакомство с Мартой, по-видимому, не ограничилось “тремя часами”. Почти четыре года спустя, 15 декабря 1912 года, в дневнике появляется запись:
Кое-что пьеса, вдохновение “вообще”. Цирк (звери Дурова). <…> У мамы. Вечером… Марта.
Что сейчас милая?3
И здесь — шокирующее сближение “Марты” и “милой”. И даже без той самозащитной аргументации, которая присутствует у Бодлера: “Проснулся, и к твоей печальной красоте / От этой — купленной — желанья полетели”.
Как же нам оправдать автора? Это, пожалуй, еще труднее, чем выпросить Блоку прощение за воспевание революции и отвести суровые обвинения в сотрудничестве с большевизмом. Да и не удастся оправдать. Читающее большинство никогда не признает за поэтом безусловного права на романтизацию разврата. Разве что в порядке особого исключения. При условии, что созданная им романтическая модель расширяет и углубляет наше представление о человеческой природе.
“Мужчина и блудница…” Воспользуемся для обозначения этой ситуации формулой самого Блока из стихотворения “Последний день”. Анонимный мужчина встречается с анонимной, лично ему не предназначенной женственностью. Всякая встреча — последняя, поскольку в этой ситуации избегают стойкой привязанности, не возникает ни обязательств, ни ответственности. Вырванный на миг из системы привычных связей и контактов, человек с особенной остротой ощущает, насколько одинок он в этом мире. И для художника такая житейская ситуация может стать трагико-романтической гиперболой одиночества.
Как в стихотворении “Унижение”, написанном в конце 1911 года. Кстати, одном из любимых произведений автора: в последний год жизни он неизменно читал его на публичных выступлениях. Стихотворение известное, его часто трактуют как “обличение” продажной любви, цитируя строки:
Разве дом этот — дом в самом деле?
