воспринимался здесь другими. У него, по существу, нет последователей. Все, что о нем до сих пор написано, — результаты взгляда из других философских ниш. Свою нишу он занимал один: он не создал традиции.
Ответ на вопрос, почему это так, не представляется очевидным. Первым приходит в голову то, что Мамардашвили в некотором смысле пал жертвой массового непрофессионального восприятия (чему его позиция — вполне, кстати, принципиальная — публичного лектора, устного мыслителя лишь способствовала). Он был в свое время пережит как “властитель дум”, как носитель прежде всего этической позиции. Из сказанного им усвоили и запомнили в основном то, что мысль имеет этическую, “человекообразующую” ценность и прямое отношение к человеческому достоинству. Это и вправду многим помогло (автор этих строк не исключение), но этого совершенно недостаточно.
Мотрошилова признает “проблемно-содержательные и источниковедческие трудности” освоения феномена Мамардашвили. Но это — задача неотложная, тем более что, по ее словам, “философствование М. М. <…> заслуживает изучения не меньше, чем другие образцы мировой философской мысли ХХ века — такие, например, как феноменология, экзистенциализм, фрейдизм”.
Позиция Мамардашвили как мыслителя — при всей, в общем-то, прозрачности ее генеалогии — весьма индивидуальна и должна быть в качестве таковой продумана. Корни и контексты его философствования артикулированы уже неплохо (одно из свидетельств тому — представляемая книга), чего не скажешь о перспективах его философского присутствия — хотя бы в отечественной мысли, о смысловом потенциале его наследия, о возможности продолжения, движения в намеченных им направлениях.
Хочется верить, что это у нас еще впереди.
Андрей Положенцев. “…По лицу бездны”. Очерк натурфилософии культа. СПб., “Алетейя”, 2007, 200 стр. (“Миф. Религия. Культура”).
“Культ” для автора — петербургского философа, сотрудника факультета философии и политологии СПбГУ — категория в первую очередь не религиоведческая, но антропологическая. Даже — главная из антропологических категорий и всем им предшествующая. Положенцев рассматривает культ как порождающее условие всего человеческого вообще: не только того, что с культом привычно связывается, — типа, например, той же религии или ритуалов, сопровождающих социальное взаимодействие, но и всего, что делает человек в мире, не исключая и рационального мышления.
Остается, однако, непроговоренным, что такое сам культ как тип действия — до и помимо всех своих частных воплощений; как он устроен. Автор оставляет его, по существу, большой фигурой умолчания. Как будто это первоусловие всех возможных человеческих явлений само по себе словесной артикуляции не поддается.
Не исключено, кстати, что так и есть.
Ближайший теоретический ориентир и предшественник Положенцева в понимании человеческой природы — о. Павел Флоренский, которого он подробно, с комментариями, цитирует в главе “Онтология культа”. Только то, что Флоренский пишет о религиозных действиях, Положенцев распространяет на всякое действие в принципе.
“Таинство, — пишет Флоренский, — определяется сознанием через <…> свой обряд: невидимое, оно посредством обряда намечается, обрядом указуется… Таинство выше своего обряда, находится на другом иерархическом плане. И потому, будучи выше обряда, Таинство может быть определено как то, что не есть обряд, как не-обряд”.
“Культ, — следует ему Положенцев, — воплощается в ритуале, не переставая при этом быть невидимым и невыразимым. <…> Культ изумляет нас прежде всего как нечто непонятное, но его дальнейшее познание эту непонятность лишь усиливает. На таинство никто не может пролить свет, сделать его видимым, но лишь потому, что оно само является источником и условием видимости того, чем оно не является”. “Невозможно адекватное воплощение культовой реальности в границах и терминах существования. Таинство потому и таинство, что оно вынуждено скрывать ту реальность, которая не может воплотиться в формах, доступных человеческому восприятию, — скажем даже — в формах, в которых является возможным любое существование, — не разрушив их. Бездну не вместить в мир. Нельзя увидеть лицо Бога и не умереть”.
В самом грубом приближении “культ”, по Положенцеву, можно определить, пожалуй, так: совокупность непроблематизируемых, безусловных предпосылок любого действия — более того, принципиально неосознаваемых, защитным образом от осознания ускользающих, поскольку, будучи осознаны, они перестают “держать” на себе соответствующее действие, и оно становится невозможным. Потому-то, как правило, никакое действие до осознания своих оснований не добирается. “И если перед чем-либо человеческое мышление начинает путаться в собственных определениях, погрязает в собственных противоречиях, то это прямое указание на то, что перед ним — не что иное, как предмет культа и что оно на правильном пути”.
Эта исходная безусловность, принятая некоторым отважным внутренним усилием (известным нам более всего под именем “вера”), и позволяет человеку двигаться “по лицу бездны”, держит его над ней.
Весьма вероятно, что профессионалы — антропологи и философы — найдут, что возразить автору, а может быть, даже и вступят с ним в (надеюсь, продуктивную) полемику. Я же могу сказать, что во всяком случае его книга — один из самых интенсивных и значительных текстов, прочитанных мной за последние,
