зародилась мысль оставить свой дом и остров.
Освобождение пришло с Поликсеной. А заодно — и преображенье. Он ли открыл себя самого, или она ему это внушила — с ней он себя ощутил мужчиной и человеком своей судьбы.
В своих скитаньях, в часы бессонниц, он распалял себя, вспоминал, как в равной мере его одурманивали и ее юность, и ее опытность, не слишком понятная в ее возрасте.
Теперь она была зрелой женщиной, хотя ее облик был все еще молод. Как все эти странные островитяне, выиграла свой спор со временем. Теперь искушенность ее и умелость были естественны и объяснимы, но он уже не был в такой зависимости, похоже, что и она унялась. Стала роднее, стала дороже, однако дурманная власть ослабла.
В их первую ночь после разлуки, когда он сжимал своими ногами ее почти невесомые ноги и чувствовал, как они холодны — лед, да и только! — он ощутил неясное дурное предвестие. С тех пор оно его не оставляло.
Она спросила его с усмешкой, все с той же, знакомой, кружащей голову:
— Что же ты на глазах у жены щупаешь члена Совета мудрейших?
Сизов неожиданно смутился:
— Ей, видно, взгрустнулось, вспомнилось старое.
— Добрый ты человек, Сизов. Сердце у тебя золотое. Не сомневайся. Она — в порядке. Недаром, как только пополнела, нырнула в общественную деятельность. Такая вот, муженек, сублимация. Все сублимируются. Каждый по-своему.
— Нестор тебя приучил посмеиваться. Главное — ничего всерьез. Все вы стараетесь мне внушить, что битва моя была бессмысленной. Но я воевал не на троянской, не за Елену, священную женщину.
— О да. За священную корову. За справедливую планету. Уж лучше бы ты сражался за женщину.
Он заглянул в ее глаза:
— Ты молода и хороша. Мне кажется, что ты моя дочь. Немудрено. Ты отдыхала, пока я обдирал свои руки, ворочал камни и делал время. У вас вершилась ваша Великая Гормональная Революция. И вы научились жить вне времени.
— Это не так, — сказала женщина. — История делалась на Итаке. Тебе это не приходило в голову? Сизов, настоящая история делается на периферии. Именно здесь у нее возникает та почва, что придает ей прочность. В ваших столицах история скачет. Актерствует. Теряет свой облик. Не разговаривает, а витийствует. А здесь она делает вечное дело и сохраняет свое величие. Беседует и с солнцем, и с морем. Вот так мы живем.
— Загробной жизнью, — неласково огрызнулся Сизов.
— Нашел чем пугать. — Она усмехнулась. — Разве не в мертвых твердеет время? Признайся мне, кто его герои? Но — честно. Мертвые или живые?
— Речь Нестора, я ее узнаю, — все больше мрачнея, сказал Сизов. — Его дрессированная философия, к которой он тебя приохотил в антрактах между вашими судорогами. Прошу не принять моих слов за ревность.
— Ну что ты, Сизов. Ты слишком занят своими обязанностями перед людьми, чтоб ревновать любимую женщину. Но разве ты кого-нибудь любишь? То, что ты любишь — или любил — борьбу свою, человечество, будущее, — это я знаю. Я — не о том.
Он глухо и тревожно сказал:
— Я очень люблю тебя, Поликсена. Поэтому я сюда вернулся.
Она спросила, понизив голос:
— Поэтому хочешь сбежать отсюда?
Он растерялся:
— С чего ты взяла?
— Я это чувствую. Своей кожей.
