Миша остановился передохнуть. Откинул волосы со лба. Вытер пот. Он дошел уже до толстой части и пилил на короткие чурбаки, такие, чтобы сразу можно было и колоть. Да и таскать такие легче. Он сел на один из них.
Распогоживалось. Небо заголубело, и все вокруг оживало, распрямлялось после ночного ненастья. Тихонов достал третий уже сегодня, как он их называл, “окурочек”, вставил в мундштучок. Нигде не болело. И он улыбнулся. Он, если по-честному, так и думал проверить себя. Может, и нет у него никакого инфаркта, может, чего и было, а теперь уже нет. Ошибаются же доктора. Как это так: не болело, не болело — и нба тебе. И он снова почувствовал приятную радость в груди: треть тополя проехал, а здоровье — как у молодого, даже и не вспотел.
Но это была неправда. Он и вспотел, и слабость чувствовал во всем теле, даже руки дрожали, но он списывал все на свое месячное безделье — тяжелее ложки ничего в руках не держал, скорей бы уж на завод. Но доктор этого не обещал. Говорил, надо ждать. И пугал, водя пальцем по кардиограмме.
Баба Ксения пришла. Воды ему принесла. Подала и смотрела внимательно. Глаза нежные, как у девушки. Тихонов всегда их стеснялся и вспоминал свою мать. Мать такая же была. Тихая. Даже светлый пушок на верхней губе тот же. И белый платочек, завязанный под подбородком. Баба Ксения забрала кружку и ушла. Ничего не сказала, просто пошла, вытянувшись кривой спиной над тропинкой, посвечивая локтями в драненькой кофте. В глубине сада на лавочке ждала ее какая-то женщина.
Миша снова взялся за дело. Встал на мокрое уже насквозь колено, левой рукой уперся в гладкий ствол. Шинь-жин-нь, шинь-жин-нь, шинь-жин-нь… Пила глухо позванивала, сыпала сырые опилки и уходила в тонкий разрез.
Тяжело ей без деда, думал Миша про бабу Ксеню, вдвоем-то они как-нибудь, а тут все одна. И молельня теперь на ней. Народ-то вон ходит. Она, наверное, теперь за попа у них или, может, еще кто. Миша хорошо не знал этого. Молельную комнату видел. Икон много старых. Книги кожаные толстые. Но он в это дело не совался. Видел, что ходят люди, но все как-то тихо. Поговаривали даже, что не староверы они, а сектанты какие-то, но Миша не верил. Что дед, что бабка были для него почти святыми. Особенно — она. Пятерых детей по ссылкам да лагерям потеряла, и ничего. Ни разу не слышал Миша, чтобы она кого-то осудила или на что-то пожаловалась.
Баба Ксения склонившись сидела на лавочке напротив женщины и держала ее за руку, а та тоже склонилась и что-то рассказывала и время от времени вытирала глаза платком.
До обеда он уже не останавливался. Ширкал потихонечку. Подрубал топором, где не удавалось перепилить до конца. Соседи приходили. В сараях у каждого был погреб. Кто за картошкой, кто за чем. Здоровались. Мужики курили, что-то советовали, помогали крутануть бревно поудобнее. Бабы вздыхали по переломанным яблоням да вишням.
Обедать не стал. Не хотелось. Попил компоту, посидел в кухне, даже и прилечь почитать потянуло, разленился все-таки за месяц, но не стал. Боялся, что ляжет и уже сегодня не кончит. Выпил на всякий случай вонючих капель и вернулся к тополю.
К вечеру он закончил. Вчера еще живое дерево змеилось по земле кривым рядком чурбаков с ровными белыми спилами. Колоть сил уже не было. Завтра поколю, думал Тихонов. И хоть чувствовал он и слабость, и дурноту, и даже рука левая от самого плеча онемела, хорошо ему было. Так всегда бывало после законченного дела.
И он почему-то уже не боялся ничего. Устал, наверное. Не торопясь поднимался по лестнице. Доктор велел медленно ходить.
Дверь была не заперта. Ленка сидела на кухне, оперевшись на край стола, только что вошла, видно, и внимательно смотрела на него. У ног сумки стояли неразобранные. С картошкой.
Как и дотащила-то, подумал Миша. Он никогда ее не провожал и не встречал, только в молодости, а тут ему вдруг жалко стало, что не сходил к остановке.
Ночью Мише опять вызывали “скорую” и увезли в больницу. Анька Новичкова не спала. Все из окошка выглядывала — не помер ли. Хотела выйти, у Ленки спросить, но не вышла.
А тополь на другой день покололи и сложили в дровник к бабе Ксении.
Новичков с Тренкиным покололи.
Леха и Петька
На перроне было полно народу. Одни спешили к выходу, стиснув зубы и мелко семеня под огромными сумками с китайским барахлом, останавливались обессиленно, орали что-то друг другу, другие неторопливо, солидно обнимались. У этих одни барсетки болтались на запястьях, но они как будто не замечали тех, что с сумками, хотя и стояли у них на дороге.
Петька растерянно опустил рюкзак на землю и в очередной раз подумал, что надо было позвонить и сказать номер вагона. Но он чего-то постеснялся и не позвонил и теперь чувствовал, что начинает волноваться. Лешка должен был прилететь из Москвы и встретить, но черт его знает, бизнесмены — народ
