— Давай я первый залезу, кулас тяжелее станет… Держи здесь, я упрусь…
И Леха, барахтаясь и матерясь, забрался, но когда полез Петька, кулас снова хлебнул воды. Петька обескураженно соскочил.
— Так, слушай сюда. — Леха говорил спокойным, уверенным голосом. — Ты просто не веришь, что он нас выдержит. Но он выдержит. Мы же на нем плавали. И еще вещей было полно. Ну! Ложись на него, почувствуй, что он держит, и лезь. Я не дам ему перевернуться. Давай! Да сапоги сними. В них не залезешь!
И Петька потихоньку заполз. Встал на колени на дно. С него текло ручьями.
— Давай садись, возьми вон! — Леха шестом подогнал к борту коньяк и толкнулся вперед. Он уже начал подмерзать. — А дуракам-то все-таки везет, а, Петьк? Луна вышла, все видно. Вон лотос, куда нам надо, видишь. — Он уверенно толкался. Вода журчала. — Нет, дуракам точно везет. Я в прошлом году был здесь в это же время. Снег шел. Такая холодрыга была, не дай бог. А сейчас — курорт. Ты не замерз?
— Да… — неопределенно ответил Петька, тревожно вглядываясь в темноту.
— Ну так глотни коньячку. И мне дай. — Леха пыхтел, работая шестом. Голос у него был решительный и дружелюбный.
— Ты давай греби, до лодки доберемся, там выпьем. — Лехино настроение потихоньку передалось и Петьке, и он слегка распрямился. Сел на пятки, по-татарски. Ноги мерзли в мокрых носках.
Кулас был тяжелый. Шел туго. Леха быстро устал. Они проплыли узкое лотосное поле и уткнулись в небольшую заманиху почти круглой формы. Посветил фонариком. Это было странно. Ничего такого по пути сюда вроде не было. Он остановился, сосредоточенно озираясь. Полез за сигаретами, но они оказались промокшими, и он, выругавшись, бросил их в воду. Леха понимал, что зашел куда-то совсем в другой угол. Надо было возвращаться назад и оттуда искать свою тропу. Только их вечерняя кривая дорожка, спрятанная теперь ночными камышами, приводила к лодке. Все остальные пути вели неизвестно куда.
— Ты чего примолк-то? Коньяку давай?! — сказал он, чтобы отвлечь Петьку, а сам занес шест вперед и начал задом выходить из заманихи, потихоньку разворачивая кулас.
— Ты куда?
— Да вот. — Леха неудобно согнулся через Петьку, пытаясь вытащить завязший шест, и почувствовал, как сзади в лодку хлынула вода. Он бросил шест и спрыгнул за борт.
Петька, стоявший на коленях, ничего не мог сделать, так и пошел лицом вперед и с коньяком в руке. Кулас вывернулся из-под него сзади, и он ухнул с головой. Вынырнул, матерясь и отфыркиваясь. Леха выдергивал шест, кряхтя от боли.
— Ты чего? — спросил испуганно Петька.
— Бляха, коленкой об кулас саданулся…
— Да чего ты назад-то поплыл?
— Похоже, мы не туда зашли.
— Да ты что? Я замерз уже… а где дорога?
Леха не ответил. Молча направился куда-то в темноту, высоко поднимая руки. Плечи у него еще были сухие, Петька же был мокрый насквозь.
— Ты куда, Леха?
— Пешком посмотрю, может, мы все-таки где-то тут выходили.
Ила было почти по колено, Леха, с трудом вытаскивая ноги и уже откровенно дрожа от холода, шел вдоль камыша и смотрел, но луна светила сбоку, и ничего не было видно. Он щупал стенку руками и понимал, что камыш нетронутый — они здесь не пробивались. Он остановился. Обреченно посмотрел назад. Надо было возвращаться. То ли от выпитого коньяку, то ли от усталости, но Лехе вдруг так все стало противно. И этот ил, засасывающий колени, и мокрая, холодная от воды и пота спина. Он глянул на Петьку, ждавшего его возле перевернутого куласа, еще раз посмотрел на стену камыша и вдруг увидел сломанные стебли, а потом и сам проход. Он недоверчиво ощупал его руками.
— Петька, — заорал радостно, — здесь проход!
— Чего?
