Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции. Слезы и кровь — вот его материал. Он не может работать на обычном материале. Ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся «Конармия» такова. А все, что у него есть теперь, — это, вероятно, про Чека. Он и в Конармию-то пошел, чтобы собрать этот материал. А публиковать сейчас — боится. Репутация у него — попутническая.
Не так давно в какой-то польской литературной газете какой-то корреспондент опубликовал свою беседу с Бабелем — где-то на Ривьере47. Из этой беседы явствовало, что Бабель — настроен далеко не попутнически. Бабель протестовал. Мимоходом он заметил в «Литературной газете», что живет он в деревне, наблюдает рождение колхозов, — и что писать теперь надо не так, как пишут все, в том числе и не так, как писал он. Надо писать по-особенному, — и вот он в ближайшее время напишет, прославит колхозы и социализм — и так далее. Письмо сделало свое дело. Он перезаключил договоры, получил в ГИЗе деньги — и «смылся». Живет где-то под Москвой, в Жаворонках, на конном заводе, и изучает конское дело. Пишет мне письма, в которых уверяет в своих хороших чувствах, и все просит ему верить: вот на днях пришлет свои новые вещи. Но не верится. И холод его меня отталкивает. Чем живет человек? А внутренне он очень богат. Это бесспорно. Старая, глубокая, еврейская культура.
10/IV-31. Встретил около музея Лебедева-Полянского. Затащил в музей. Показал ему Форнарину Романо. Разговорились о литературе, РАППе. Он настроен антирапповски. Ждет их «свержения». «На днях, — говорит, — в „Правде” будут их ругать — за философскую дискуссию»48. Устроив у себя «философскую дискуссию», они занялись главным образом реабилитацией Гроссмана-Рощина49. Лебедев-Полянский того мнения, что «время» рапповцев подходит к концу. Победили всех, разогнали всех, противники устранены. Осталось — только «двигать литературу». А вот тут-то и закавыка, литература двигаться не хочет. Он говорит, что не сегодня-завтра вопрос о «делах», а не «словах» — станет в порядок дня. Нельзя много лет подряд «обещать», надо что-то «дать». Он не верит, что «раппы» способны что-нибудь дать. В этом смысле они, по его мнению, безнадежны. Их журнал, первый номер «РАПП», — убог50. Теоретиков у них нет. Но он воздает должное их «ловкости»: «Это мастера! Политиканы!» Действуют ребята действительно ловко. Но, правда, надолго ли их хватит?
Горбова, выброшенного, в числе прочих, из Института Маркса и Энгельса, направляют на работу в Главлит51. Он как будто доволен. Ему не хватало какой-нибудь «власти». Его все «жали». Теперь уж он «пожмет» сам. Он, шутя, говорил уже Соловьеву: «Теперь вы у меня в руках».
Замошкин рассказывает — видел М. М. Пришвина. Он был на Урале, видел строительство — рассказывает в восторге52. «Он прямо сделался большевиком», — говорит Замошкин. «А пишет что-нибудь?» — спросил я. Нет, ничего. Вот то-то и оно: на словах они все делаются «большевиками», как видят успехи наши. А написать об этих успехах — не пишут. Что-то «мешает». А казалось бы: если восторг у тебя «настоящий», если это тебя действительно «радует» — тут-то бы и писать. Ан — нет! не выходит!
Пришвин ко мне приходил и, с вытаращенными глазами, говорил: «Что делается! Гибнет хозяйство!» Он — мелкий собственник. Но деляга и хозяин. Дом себе выстроил, живет охотой, на отшибе, с литераторами водится только либо со «стариками» вроде Иванова-Разумника, Белого, либо с «современниками» вроде Воронского. Чужд современности в глубокой степени. «Коллективизация» задела и его: ему стало страшно, а ну как до «него самого» доберутся? Поехал смотреть. Видит — строят большевики дело. Явные успехи. Как быть? Он наскоро «перестраивает» фронт, то есть приспособляется. Но не забывает прежде всего своих интересов. Видя, что до него «добираются» в журналистике, — он объявил себя «ударником»53. В чем же его ударничество? Заключил договор с «Молодой гвардией», чтобы ему платили пятьсот руб. в месяц, а он будет писать повесть для молодежи. Деньги получает. Пишет. Помню, он письмом в редакцию «Литературной газеты» даже еще кого-то вызвал: Горького, Серафимовича. По крайней мере — пышно вышло.
11/IV-31. Вчера в клубе ФОСП — литературный вечер «Воспоминание об истекшем литературном сезоне». Назначено на 11.30 вечера. Начался в 1 ч. ночи. Истосковавшаяся по развлечениям писательская публика набила зал. Пропуск в зал — с предосторожностями. У входа милиция проверяет повестки. Дальше повестка обменивается на билет с указанием номера места. Много писателей, не получивших повестки, — пошли домой. Иначе и нельзя: помещение тесно. Набьется до отказу — тоже плохо. Те же, кто попал в помещение, — чувствуют себя удобно: приличный буфет — чай, кофе и всевозможные бутерброды, печенье, фрукты, шоколад. Все очень дешево. Внимательность к писателю — чрезвычайная.
Спектакль, состряпанный «юмористами», скучен и бездарен. Соль его в том, что писатель, «герой», трактуется как болван, жадный до «бутербродов». Выведено «заседание» ФОСПа — центр в горе бутербродов, которые пожираются с упоением. Писатели отказываются ехать в колхоз. <Их> ловят в очереди около «секублита»54 — единственное место, где писателя можно найти. «Фиксируют» его ударами палки по шее: у писателя никнет голова, и он делается сговорчивым. Дальше показан писатель в колхозе, писатель делает отчет о своей поездке — все тускло, без остроты, скучно. Два-три куплета остроумны, хорошо спародирован Луначарский, говорящий речи, как граммофон, по любому поводу, и Гроссман-Рощин. И только. Всеобщее разочарование. Никакой «соли». Все острые места литературного сезона обойдены молчанием. Подхалимски был показан «Халатов» — очень похоже. И занавес — карикатура Кукрыниксов: изображены — в центре Халатов, рядом Горький, Авербах, Либединский, Кольцов, Вс. Иванов — кажется, все. Это и есть «литература» — с Халатовым во главе. Были еще песенки о «секублите», все направлено на выявление писательской «заботы» о чреве. Но мало остроумно — нудно, без выдумки, дешево.
Есть остроумцы. Но «остроты» их хороши только тогда, когда передаются с уха на ухо. Предавать же гласности свое остроумие — опасаются. А вдруг кто-нибудь обидится? То есть если обидится человек малозначительный, не «властный» — это наплевать. Но вдруг в какого-нибудь «властного» попадешь? Тогда беда!
