Новый Мир ( № 3 2008)

“существовать сам по себе”. Женщин любить, жизни радоваться.

Вот такие разные были братья.

Для того чтобы учиться в столицах, надо было креститься, и Зиновий это сделал, почему и роман называется “Выкрест”. Слово это неоднозначное, не просто термин, означающий “крещеный еврей”. Для многих евреев “выкрест” означает “предатель”, да и православные националисты не очень верили в искренность такого крещения. “Выкрест”, словом, ни с теми, ни с теми, он сам по себе. Он покинул одну общину, но в другую не вступил. Это, между прочим, один из вариантов свободы.

Чтобы легче было с разнообразными формальностями, нашего героя усыновил великий писатель земли русской Максим Горький, и половина жизни выкреста прошла на фоне и параллельно жизни великого писателя. Об этом в романе много. Собственно, и роман посвящен памяти Алексея Максимовича, к которому Зорин, немножко поперек времени, относится до сих пор нежно. И тут я разделяю его чувства. Горький еще вернется. Мы его недочитали.

Но не буду, однако, пересказывать биографию Зиновия Пешкова и роман — там чего только не было! И Первая мировая, на которой Зиновий потерял руку, и французский Иностранный легион — Африка, Алжир, и дружба с де Голлем, и генеральский чин. Это ж только в двадцатом веке такое было возможно: еврейский мальчонка из Нижнего Новгорода одновременно брат одного из самых мрачных советских вождей, приемный сын Максима Горького, друг и соратник де Голля, французский генерал!

Надо было очень страстно любить жизнь со всеми ее превращениями, неожиданностями, сюрпризами, чтобы прожить ее так насыщенно, как это смог Зиновий Пешков.

Вот чего недостает нынешним политическим, общественным и прочим деятелям — страсти. Леонид Зорин в своем романе эту тему уверенно ведет:

“Страсть направляла мой каждый шаг и опаляла мой каждый вздох. Причем независимо от того, на что была она обращена — на постижение старых истин, на достижение новой цели. На предстоявшую мне работу, которую я должен был сделать, и сделать едва ли не совершенно. На путешествие вглубь себя. На женщину, возникшую рядом, с которой, быть может, завтра прощусь. Все, что я делал, и все, чем я жил, было переполнено жгучей, близкой к исступлению страстью. Она и превратила в роман всю мою жизнь, и прежде всего в роман с этой жизнью, с первого мига вошедшей в меня своим колдовством, всем своим пламенем и соблазном”.

Да, жизнь свою Зиновий Пешков прожил страстно, — ему нравилось жить. Этого-то витамина — страсти — очень не хватает в нашем нынешнем — хоть политическом, хоть социальном, хоть литературном — меню.

Скепсиса — сколько угодно, похоти элементарной — выше крыши, цинизм — вообще уже необходимый фермент нашей “стабильной” эпохи.

Но страсть — это другое.

Александр Агеев.

 

"Прислушайся к мраку"

Валерий Трофимов. Заклинание. СПб., 2006, 61 стр. (“URBI”. Литературный альманах. Вып. 60)

"Какой печальный, мрачный март, какой сырой…”; “И нечего больше сказать в оправданье себе”; “Эта жизнь рассчитана на медленное умирание”; “Как легко согласиться, что ты неудачлив во всем и позорно слаб…”; “И не пытайся увлечь, потрясти, восхитить…”; “Постарев и со многим смирившись, не столько морокой / Тяготишься обыденной или ничтожностью роли, / Сколько трепетом смутным терзаем, какой-то тревогой…” Это все первые строки первых стихотворений книги Валерия Трофимова “Заклинание”. Жизнь грустна, что и говорить, кто этого не знает? (Кто не знает, пусть держится от литературы подальше, от стихов в особенности.) И март бывает печальный, и май холодный, и нечего сказать себе в оправдание: все виновны, вина дана нам изначально, а требования совести и обстоятельств так часто расходятся с желаньями и возможностью, что жизнь подчас предстает лишь медленным умиранием, как ни бодрись, как ни пытайся “увлечь, потрясти, восхитить”. Постарев, то есть пожив самостоятельной жизнью, начинаешь понимать, как это все устроено, соглашаешься с неудачей, смиряешься с позорной слабостью… Жизнь — борьба за выживание (за “место под солнцем”).

Собственно, это основное условие жизни всего животного мира. Таков закон Природы, замысел Божий. Даже иглокожие — морские звезды, которые, считалось, подобно растениям, лишены социальной жизни, в эту борьбу, оказалось, втянуты. Подводными съемками кинокамера подсмотрела, обнаружила, что борьба за доминирование на местности протекает у них хотя и замедленно, но не менее, чем у нас, ожесточенно; любопытно на это смотреть (побеждает, как и везде, сильнейший). Человек лишь тем отличается, что способен увидеть свое участие в социальной борьбе из какой-то виртуальной точки пространства, где этой борьбы нет. Подразумевается, что такое пространство существует. И неосуществимое стремление к нему, к соприродным душе мнимым небесным сферам заставляет терзаться