(Смотрит на Пятерых в белых халатах).
Пятеро в белых халатах стоят неподвижно.
(Продолжает смотреть в зеркало.) Шесть утра — подъем. Семь десять — метро. Семь тридцать пять — трамвай. Семь пятьдесят — кабинет. Восемь утра — планерка. Экспертизы амбулаторные, стационарные… (Стучит в зеркало.) Эй, у тебя глаза горят! Ты бежишь, не успеваешь оглянуться, задуматься, остановиться, вдохнуть. Что ты делаешь со своей памятью? Что ты о себе помнишь? Что ты о себе знаешь? Как тебя зовут? Куда ты летишь? Вдохни, ну, дыши, родной, дыши, дорогой...
Пятеро в белых халатах кладут зеркало на пол. После чего стоят неподвижно. Первый склоняется над зеркалом и начинает проводить отражению искусственное дыхание и наружный массаж сердца. С искусственным дыханием все получается, а с массажем сердца —
нет.
В любом случае прикасаешься к своим рукам.
Пауза.
Просто на сердце тоже надо подышать. (Дышит на зеркало. Зеркало запотевает.)
Сердце без воздуха замерзает. Вот так бежишь куда-то, каждый день бежишь, делаешь что-то, массу суетных дел, и в потоке их — ни одного лишнего вдоха, и все вроде бы получается, а сердце-то что? (Садится возле зеркала по-турецки. Смотрит вниз на отражение.) Понимаешь, родной, мы с тобой обязательно изменимся, если доживем до утра. Мне бы только тебя догнать. Ты бежишь так быстро, что научился чувствовать смысл фразы, которую часто в детстве повторяла мама, она цитировала какого-то своего сотрудника: “Не успеешь оглянуться — зима-лето, зима- лето...” Теперь я смотрю на тебя, дышу на тебя и говорю: “Здравствуй!” А ты смотришь на меня своими горящими глазами и прячешься так, как от Л.: так твои руки висели вдоль тела, как плети, но она же тебя вытянула, и я смогу, обязательно, я тебя спасу, и мы будем вместе с тобой дышать. Ты неплохой на самом деле, просто очень маленький, тебя нужно иногда держать в ладошках, чтобы ты знал — быть маленьким не так уж и плохо. Как же глаза у тебя горят! (Затягивается и закрывает глаза. О чем-то думает. Дышит.)
В это время Пятеро в белых халатах уносят зеркало. Первый докуривает и поднимается
с пола. Медленно возвращается к столу. Смотрит на Второго.
Второй. Я все запомнил.
Первый. Давай допишем главу. Говори как есть.
Второй. Ты настолько помешался на моментах объятий, что готов был ради них на любые сумасшедшие выходки. Нам хотелось бы думать, что выходки были тебе неприятны, но это не так: ты наслаждался. Надел маску и стал играть. Начал управлять человеком для того, чтобы добиться своего. Она тоже управляла тобой: ты перенимал от нее мысли, которых не хотел. О смысле жизни, например, и о самоубийстве. Ты никогда не хотел покончить с собой, но был рад рассуждать об этом с ней, если она тебя за это обнимет. Она заразила этими мыслями многих одноклассниц. Дома маме ты кричал ее слова: “Вы серость, все ничтожества, толпа!” Ты сидел дома за столом и острой иглой циркуля рисовал на левом запястье линию пореза: ты точно знал, зачем это делаешь. Завтра ты придешь в школу и покажешь ей это. Прямо на уроке. Она еле-еле сдержится, а спустя какое-то время будет плакать в туалете. После школы вы вместе пойдете куда-то, где она будет обнимать тебя, любить и уговаривать пожить еще немного ради вашей чистой дружбы. Ты писал ей записки накануне вечером — готовил их, будто домашние задания, огромные монологи о внутренних страданиях. Однажды ты написал, что считаешь себя полным дерьмом, а она — это было, кажется, весной — говорила, что это не так. И кажется, тогда ты в первый раз сказал вслух, что любишь ее.
Первый. Мне кажется, что мы и раньше объяснялись в любви. Впрочем, я не уверен, скорее не объяснялись. Объяснялись в дружбе — это точно.
Второй. На какой-то дискотеке — кто знает, какой это был школьный праздник и когда он был, вероятно, осенью или зимой — ты стоял возле стены и не отрываясь следил за тем, как она танцует, а сам никогда не танцевал. Перед сном ты бредил ее телом. Впрочем, это случилось уже в одиннадцатом классе, а не в десятом, не будем забегать вперед. Впервые вы прямо заговорили о том, что происходит, в мае десятого класса. Ты написал ей в записке: “It seems to me, that I feel sexual passion, when you hold me tight”6. Ты мог написать это только по-английски: ты защищался этим языком, для тебя он был равносилен молчанию. Вы сидели у нее в комнате, слушали “Юнону и Авось” и смотрели друг на друга долгое время неотрывно, кажется, ты что-то ей рассказывал до этого о магии, которой тебя учил Д. Кажется, вы пытались погрузиться в души друг друга с помощью магии. После этого вы стали переписываться, прямо там, сидя друг напротив друга. И она сказала тебе, что тоже чувствует это. Больше ничего не было. Ты писал свои записки, рисовал порезы на руках только для того, чтобы она тебя обняла. Причина этого отвратительна и мелка: ты просто боялся обнять ее первым. Ты не мог переступить через свой страх, свое стеснение. Тебя бесило, когда она обнималась с другими девочками на переменах — эти девчачьи никчемные объятия, которые не несли в себе ничего на самом деле и которые ты воспринимал как измену, потому что для тебя объятия с ней были равносильны сексу. А ты не мог смотреть, как она на переменах трахается со всеми. И ты умирал, и ругал ее, и честно писал о своей ревности, а она продолжала делать то же самое, потому что — ты с ней был мальчиком, о котором она думала, что ты девочка, а она с тобой была девочкой и думала о себе как о девочке. С другой стороны, все могло быть не так, и она, возможно, специально заставляла тебя
