на кухню. Там он увидел в раковине эверест немытой посуды и! и! наорал на меня. Первый раз в жизни на меня повысил голос мужчина. За что — за невымытую в потемках посуду! Это было несправедливо. Кто там у нас за что боролся? Ну-ка напомните мне.
— Я не кухарка, чтобы работать при свече.
— Эти тарелки были в мойке еще вчера!
— Никогда больше на меня не кричи, — сказала я спокойно и вежливо, мысленно досчитав до трех и представив себя ледышкой в морозильнике. Вышло убедительно.
— Прости меня, пожалуйста, — опомнился Родион. — Терпеть не могу, когда дома бардак. Я один раз даже Сонькины и Машкины игрушки выкинул, потому что они их не убрали.
— Игрушки? Выкинул?
— Я их несколько раз предупреждал. Что соберу все, что на полу, и выброшу. А они все равно не слушали. В один прекрасный день поиграли, все расшвыряли и так и оставили и ушли гулять. Я прихожу — дома бардак. Тогда я сгреб, что на полу валялось, и отнес на помойку.
— Никогда бы не подумала, что ты такой жестокий.
Родион усмехнулся:
— Ну, самые любимые игрушки я, конечно, оставил. У Соньки был плюшевый кот, а у Машки — Почтальон Печкин. Я их просто спрятал подальше. А вот железную дорогу, кубики, куклы, конструктор…
— И как они отреагировали?
— Как, как. Ревели весь вечер. Тамара даже на помойку ходила, хотела обратно забрать, но там ничего уже не было. На следующий день мы, конечно, пошли в детский мир и опять все купили. И больше они уже никогда ничего не разбрасывали. Поиграли — убрали. Поиграли — убрали.
— А где вы тогда жили? Здесь, на Сходненской?
— Да, уже здесь…
— Пойду чайник поставлю.
У меня мелькнула догадка. Но вместо того, чтобы отправиться на кухню, я порылась в каптерке и вытащила за волосы Маринину куклу.
— Не ваша?
— Наша!!
Как чувствовала, что у этой куклы грустная история.
— Было ваше — стало наше. А как ее раньше звали?
— Не помню. Кажется, Аня. Откуда она у тебя?
— Гамаза нашла на помойке...
Спали мы под одним одеялом. Имея разные представления о жизни, разные вкусы — настолько, что даже хлеб последнее время ели каждый свой: Родион отрезает от французского багета, а я от обсыпного батона “Колос”, — мы все-таки сходились в том, что одеяло у мужчины и женщины должно быть общим. И оно примиряло, сближало, сплачивало нас — легкая пуховая стежка в белоснежном конверте пододеяльника.
Мы легли, как обычно, в начале второго. Родион нащупал на тумбочке пульт, включил на середине поздний фильм, но усталость взяла свое; не прошло и пяти минут, как он повернулся лицом к стене и тихо засопел. Я высвободила пульт, нажала на красную кнопку — моргнул экран, — потом погасила ночник, взбила подушку и долго лежала с открытыми глазами и думала о жизни.
Очнулась я оттого, что среди ночи, во сне, Родион злобно, с остервенением рванул на себя одеяло. Я услышала треск оборвавшихся ниток — и тут же оказалась совершенно голой. О, сколько всего было в этом рывке! Сколько ненависти, и раздражения, и превосходства, и силы. Воздух вошел колом в горло, застрял за грудиной. Мы и раньше, случалось, перетягивали друг у друга одеяло, но то была игра, веселая супружеская забава, всякий раз оканчивавшаяся объятиями… Этот жест значил совсем иное. Я почувствовала это всей кожей, я словно вдруг оказалась на людях без одежды, будто с
