увлекательная история разысканий имени автора стихов и подробностей его биографии.
Сергей Копыткин (1882 — 1920) служил на железной дороге, писал заметки и стихи. Во время Первой мировой войны у него вышли две поэтических книги. Репринт одной из них — “Песни о войне” — приведен в издании, осуществленном “Красным матросом”. Его стихи и песни на его стихи были очень популярны во время германской войны. Копыткин любил государя и любил поэзию, верил в торжество русского оружия над тевтоном и стоял за войну до победного конца. Обстоятельства его смерти авторам проекта выяснить не удалось.
Несмотря на трогательное и совершенно простительное желание авторов доказать, что Копыткин был настоящим поэтом, можно довольно уверенно сказать — приведенный корпус стихов говорит, что дарование его было очень скромным. Практически все стихи Копыткина — это рифмованные штампы, он несамостоятелен и крайне робок в своей поэтической работе. И если вспомнить, кто писал в одно время с ним, совсем неудивительно, что поэзия Копыткина оказалась прочно и надолго забытой.
И все это так, за одним исключением, которое кажется поразительным: это и есть стихотворение “В полевом лазарете”. Я приведу его полностью (в современной орфографии):
Ночь порвет наболевшие нити.
Вряд ли их дотянуть до утра.
Я прошу об одном, напишите,
Напишите три строчки, сестра.
Вот вам адрес жены моей бедной,
Напишите ей несколько слов,
Что я в руку контужен безвредно,
Поправляюсь и буду здоров.
Напишите, что мальчика Вову
Я целую как только могу.
И австрийскую каску из Львова
Я в подарок ему берегу.
А отцу напишите отдельно,
Как прославлен наш доблестный полк
И что в грудь я был ранен смертельно,
Исполняя мой воинский долг.
Кажется, Копыткин хотел написать вполне традиционный текст: письмо умирающего домой — будь то ямщик или солдат, — но первые две строки вдруг резко отклонились от традиционной поэтики. Не “я дотяну до утра”, а “их дотянуть до утра”. Этот неожиданный крен сломал традиционный штамп, и появилась настоящая поэзия. Если вторая строфа вполне укладывается в канон, то в третьей — про мальчика Вову — Копыткин опять оступается, стихи теряют равновесие и вырываются из предписанной рамки. (Эту строфу процитировал Владимир Набоков в “Машеньке”.) Кажется, Копыткин и сам не вполне осознавал свою удачу, но, к счастью, не стал выправлять “ошибку”.
Необычайная популярность песни на эти стихи, может быть, и объясняется тем, что в жесткие жанровые рамки вдруг по ошибке проникла поэзия и окрасила слово такой искренней, пронзительной нотой, что не почувствовать это невозможно. Получилась замечательная схема: первая строфа резко отступает от романсового канона, вторая — возвращается, третья — снова отступает, а четвертая фиксирует жанровую принадлежность.
Ничего сравнимого (даже близко) по силе в книге Копыткина нет. Но он достоин остаться в русской поэзии, потому что однажды так плодотворно ошибся. Впрочем, может быть, и вся поэзия — это история ошибок? Просто большие поэты “ошибаются” чаще.
Санджар Янышев. Природа. М., Издательство Р. Элинина, 2007, 49 стр. (“Литературный клуб „Классики XXI века””).
Эмоциональным центром этой небольшой поэтической книги для меня стало написанное
