— Я почем знаю? Не работает, и все. Вчера гроза была? — сказала Светочка вопросительно.
— Была? — не понял папа. Сам он уже не помнил, была ли вчера гроза.
— Ну вот и не работает, — сказала Светочка.
Папа готов был закричать, но, почувствовав, что это бесполезно, издал только задавленный звук и ушел из бильярдной. Он не отреагировал на приятеля, который его окликнул от телевизора, и не видел, что все мужики, отвлекшись от экрана, внимательно слушали их со Светочкой бестолковый разговор.
И конечно, папа не знал, как подействовало его отчаяние на этих мужиков, как передалось его настроение, как все они вдруг почувствовали, что с острова этого срочно надо линять. И задвигались, и задергались, и стали по одному уходить, и скоро уже не было никого в бильярдной, кроме Светочки, а на вечернем пароходике многие уехали в Казань.
— Ну что? — спросила дома Ида, глядя на папу блестящими глазами. — Не приехала, да?
— Подожди, еще приедет. Приедет еще, рано. Ты чай пила? Пей.
Но жена не приплыла ни вечерним пароходом, ни утренним. Папа несколько раз сумел пробиться к телефону и позвонить, но дома никто не брал трубку. Папа не знал, что у жены еще в середине недели заболела мать и она уехала к ней в деревню, в соседнюю область. Не знал, потому что жена передала это знакомой с работы, которая должна была ехать на выходные на Бережок и могла бы сообщить об этом папе. Но у знакомой тоже что-то случилось, и она не поехала. Папа передумал о маме кучу разных обидных мыслей и бегал по базе в состоянии, близком к помешательству.
Больше всего его раздражало, что никто не собирался ему помогать. Если он заговаривал с кем-то о лекарствах, человек этот тут же переводил разговор на то, что интересовало всех, но совершенно не волновало сейчас папу. И папа вынужден был слушать, иногда даже отвечать, но смотрел он на всех пьяно, и глаза его говорили: “Оставьте, пустите меня! Какое мне дело сейчас до всего, разве вы не видите, что у меня? Какое же мне дело?..”
Папа уже знал, что в Москве танки на улице Горького и у Кремля, что люди строят там баррикады и вот-вот что-то начнется — все так говорили, но никто не знал, конкретно что. “В нашей стране всегда так, обязательно что-то будет, не просто же так все”, — говорили папе разные люди и шли с вещами на дебаркадер. Папа им ничего не отвечал. Как можно быть таким равнодушным, думали люди про папу, третий день небритого, третий день не спавшего, самого уже почти больного, маму уже почти проклявшего.
Но папа не был равнодушным. В другом состоянии он, верно, так же, как и все, думал бы о том, что происходит в Москве, злился бы, смотрел безмолвный телевизор в бильярдной и, может быть, уехал бы поскорее — не потому, что боялся, а чтобы знать подробней, что же там происходит. Знать и злиться. Потому что все, что касалось политики, его злило. Но сейчас, когда Идка болела, когда одна только мысль — о ее здоровье — занимала его, насколько пустым показалось ему все это! Хорошо будет Идке — и все будет хорошо. Папа осознал это с такой ясностью, что даже тревога его угасала на время. И он бежал на базу искать медсестру.
В середине дня ему все-таки удалось встретить ее и привести к себе в домик.
Дебелая женщина с недовольным лицом, в белом халате, но только это говорило о том, что она медик, а не уборщица, смотрела поверх ложки в раскрытое горло Иды.
— Гланды вырезаны? — спросила она папу.
— Нет.
— А стоило бы. Да уж теперь что, — сказала почти злобно, так что папа аж вздрогнул.
— Что это?
— Ангина — что, — ответила она. — Вот, — сказала, роясь в своей огромной черной сумке, — пополощите три раза в день, — оставив на столе пачку фурацилина, направилась к выходу.
— Ну а аспирин хотя б, — бросился за ней папа, понимая, что сейчас она уйдет и спасения не наступит.
— Нету, — не оборачиваясь, бросила она.
— Как нету? А температура-то! Нельзя, что ли, достать?
— Мужчина, мы на острове! — сказала медсестра и даже обернулась: — Здесь ничего нельзя достать. А температуру сбивать не советую, тем более аспирином. Лучше компрессы делать холодные. Тело
