болезнь. Болезнь страшная и неотвратимая. Рак кишечника с обширным метастазированием”.
Собственно, вся книга об этом. Это делает ее и головокружительно глубокой, и содержательно скудной одновременно. Близость смерти преображает события обыденной жизни, но это преображение — отнюдь не волшебное гарри-поттеровское превращение, когда, скажем, какие-нибудь удивительные мысли начинают приходить в голову, нет, оно просто снимает с действительности покров, обнажает неприглядные и простые механизмы быта, физиологию некрепких или неглубоких социальных связей, проявляет всю эту мелкую и навязчивую кинестетику повседневности.
Как ни странно, “обыватель”, как (хоть и слегка лукавя) охарактеризовал себя автор в не приведенном здесь письме, кажется мне очень точным в том смысле, что оно ведь является попыткой снять с себя всякий налет притязаний на что-то очень “углубленное”, обратиться к простым, конкретным, некрупным и поэтому важным, непридуманным фактам. Приметить нечто. Схватить скоромимоходящее. Зацепить ускользающую деталь.
На первый взгляд книга состоит из коротких — в две, в три странички — рассказов, скорее эпизодов или миниатюр, поляроидных фотографий. Фотографии схватывают одно с множества точек — не выходят за пределы описываемой жизни, хотя действуют в рассказах разные герои: то Немцов, то Олег, то Андрей, все — аватары главного действующего лица, повествователя. То есть перед нами, собственно (кажется сначала) человеческий документ — тот тип литературы, от которой мы уже страшно устали, но которую чуть ли не одну, тем не менее, еще можно хоть как-то читать (да и писать). Литература со всем причитающимся набором характеристик, на которые неоднократно уже обрушивались с лязгающим критическим инвентарем: реализм — новый или не новый, он в данном случае достаточно
изощрен, чтобы выйти за свои пределы; искренность осознаваемая, настолько неподдельная, насколько и может быть неподдельной “осознаваемая искренность”; достоверность — художественная, конечно, а не фактическая… Но тут-то уже не попляшешь — не конструкт. А просто человек умирает, и все.
И день за днем записывает то, что придет ему в голову, — чем не методология? Вполне монтеневская. Такие вот “Опыты”. Такой вот опыт настоящего умирания.
Что, как не близость умирающего, казалось бы, помогает вспомнить другим, здоровым (это тягостное разделение на больных и здоровых, несправедливое, почти фашистское и совершенно условное: как без него?), простую истину, которая никогда ни на кого не производит впечатления, будучи записанной или сказанной, а именно: мы все умрем. Приблизиться к пониманию простого, пусть и отсроченного факта. Но в жизни получается нечто совершенно противоположное — при всей готовности к участию и при всей любви, человека просто оставляют наедине с его смертью, потому что умирают, оказывается, действительно всегда в одиночку. Рассказ Игоря Алексеева “Ждать” — скромная демонстрация обычно прикровенно текущей жизни, вроде того, как в полурухнувшем доме мы с улицы видим ковер на стене, треснувшее пианино, сбоящие ходики. Анатомия социального быта. Звонки знакомых и друзей вдруг иссякают, мало кому под силу видеть весь этот простой и тем кошмарнее, что вовсе не ужасный, а обыденный ужас. Жена приходит с работы, измотанная за день настолько, что у нее не остается сил приласкать мужа, который из деликатности делает вид, что сидит в Интернете и занят. С тещей разговоры выходят натужными и неинтересными, повисающими в пустоте, от которой становится еще одиноче, чем до беседы. Мать приезжает и цепенеет от собственного бессилия спасти сына: “Она привозила фрукты, лекарства. Принималась активно его расспрашивать о самочувствии. Пыталась посидеть рядом. Просто побыть в одной комнате с ним”. Вот, ничего больше — просто пыталась побыть рядом, но даже это, оказывается, почти непосильно.
Оставались электронные письма, эсэмэски “от одной его поклонницы”. Бессилие ждать смерти и невозможность ее не ждать, закрыть на нее глаза, что по большей части прекрасно удается здоровым людям, — вот обстоятельства иссякающей жизни. Он читает молитвы — плохо понимаемая, монотонная кириллица приносит облегчение, но, помимо монотонности, автор, как бы спохватываясь, торопится заметить, что и чудодейственную силу молитв никто не отменял, — и тут ясно чувствуется, как слаба его вера и насколько малое утешение он способен найти в религии, как практически любой человек нашего времени. В “Лупетте” Павла Вадимова, книге, где главный герой также страдает от рака, тоже без малого нон-фикшн, есть священнослужитель, который читает канон в то время, как сосед по палате читает медицинскую литературу, мало находя утешения в каноне, — во всяком случае, так это выглядит в глазах наблюдателя; но, может быть, потому, что сам наблюдатель не живет в вере, в этой особой горячей плазме — в состоянии, действительно облегчающем страдания.
Близость смерти позволяет совершаться удивительным вещам: Галя, молодая женщина (рассказ “Абонент временно недоступен”), которая при других обстоятельствах, вполне возможно, была бы любовницей героя, приезжает в гости к Олегу и его жене Наде, гуляет с ними по городу — прощаясь, мудрая жена не едет с мужем и гостьей на вокзал, у нее другие дела, и даже великодушнейший с помадным следом поцелуй, даже “Приезжай еще! Ждем!” — и вот Галя рыдает на его груди: “Она целовала сухие губы Олега. Щеки, лоб, подбородок, опять губы. Как она плакала… Олег гладил ее волосы, лоб. Он знал, что это должно было случиться.
Он просто оцепенел или отключился. Только слышал: „Не умирай, прошу тебя,
останься со мной. Ты мой, понимаешь? Ты мой…””
И пусть впечатлительная девушка никогда бы в действительности не поменялась местами с женой умирающего — но на миг она почувствовала, каково это, ее тоже коснулась спасительная близость смерти, перед которой нелепо и смешно грешить в том, прежнем, “прижизненном” смысле слова: например, впутываться в тяжелый и ненужный адюльтер…
Выходит, не все так просто, и мы имеем дело не только с исповедью, но — практически — с проповедью. Да, эта книга для многих окажется убедительнее слов, говоримых с амвона. Она просто повествует о простом, и под взглядом рассказчика добро и зло становятся удивительно, первобытно различимы.
При других жизненных вариантах было бы многое, что не успелось. Не было бы плача от нескончаемой изматывающей боли (рассказ “Надо уйти”). И была бы настоящая радость от книги, от
