“гигантской двадцатиметровой волны”, которую он, по словам из письма, “ждал, как серфингист”, — от того, что ее читают, что люди интересуются ею и тобой. А вместо — жестоко неутешительное самоутешение, комментарий автора в собственном блоге: “Когда меня не станет, можно
будет почитать мои книжки))) В них я”.
Но это еще не все. Будь записи “всего лишь” фиксацией постепенно наступающей смерти, они, как ни цинично это звучит, вполне возможно, не были бы столь притягательны. В том-то и дело, что здесь, помимо человеческого документа, есть некое дополнительное художественное измерение, превращающее дневниковые записки в явление литературы.
Перед нами еще и стихи. Об этом свидетельствует ритмически сложная организация прозы, особая сдержанная интонация. Ее разбега хватает надолго, несмотря на то (а может быть, и благодаря тому) что книга состоит из цепи очень коротких рассказов, как вздохов, по сути — миниатюр. Они завершены сами в себе и самостоятельны по отдельности, но обрастают смыслами, как части целого.
Удивительно, что случается, когда профессионального писателя профессионально прижмет жизнь. Такая мысль, не очень гуманная, приходит невольно. По счастью, нельзя сказать, чтобы образ героя совсем уж не отслаивался от образа автора. Это как-то успокаивает.
Над этой книгой вообще передумываешь много всего любопытного. Например, об отношении мужчины и женщины к болезни. В книге болеет мужчина, и он очень занят собой и своей болезнью. Это естественно — потерпи поди всю эту пронзительно описанную, много раз пронытую боль. Женщины вокруг него — сильные, красивые личности, у которых порой не остается сил на сочувствие, как в рассказе “Это”, где мужчина даже утрачивает законное местоимение “он”, превращаясь в один стенающий средний род. Порой женщины готовы на жертвенный героизм, как в рассказе “Домой”, где жена уступает своего мужа молодой московской девушке-поэтессе,
уступает, уже понимая, что, скорее всего, на время ей такой подарок. Вот как выглядит это решение мужа в глазах жены: “Он понимал, что умирает. Какая разница где? В Москве даже удобнее — написать успеет больше. Нет помехи в виде семьи. Эх, дочь жалко… А равнодушие к себе и к той боли, которую он ей доставляет, она восприняла как сверхпонимание Олега, сверхдоверие”. Такое вот сверхдоверие. А теща бессознательно переносит на зятя привычки, оставшиеся у нее от мужа, — держит в доме заначку сигарет на случай, если у мужика кончится курево.
Впрочем, не все так гладко. В нескольких рассказах как бы прокручивается то, что могло случиться, но не случилось. Или что-то вроде будущего, когда герой или уже умер и женщина — с другим мужчиной, или еще жив, но женщина от него, смертельно больного, уходит (“Небыль”, “Мимозы”). Это тяжелые фантазмы. Но им и не очень веришь. Они немного чуть более романтичны, чем нужно, чтобы им поверилось.
Женские образы вообще получились объемнее центрального мужского и порой вызывают больше симпатии. Ведь человек, прикованный болезнью близкого и любимого к этой самой болезни, страдает едва ли меньше его. Он-то может себе позволить (и кто ж его упрекнет?) быть раздражительным от ужаса, срываться, орать — близкие ему женщины этого позволить себе не могут и, вероятно, готовы были бы предпочесть собственную смерть смерти любимого, особенно медленной и мучительной смерти. Потому лица у них строже и серьезнее.
Но нужно помнить, что их благородные образы вызвала к жизни и зарисовала на бумаге непримиримость автора по отношению к себе.
Мать рядом с сыном и вместе с сыном переживает его болезнь. Она не разрешает себе и ему впадать в истерику, она — “человек из другого, взрослого мира”. Больницы, врачи, капельницы — все это составляет неизбывный антураж болезни. Болезнь раздражает еще и тем, что медицинский персонал неквалифицирован или вовсе отсутствует на месте: устали, забыли, а смерть “никого не забывает”. Запустение и гниль отечественных корпусов для тяжелых больных имеет свою подоплеку: зачем спасать тех, кого уже не спасешь? Даже деньги (которых все равно нет) не спасают. Знакомства в сфере медицины тоже могут мало, да их еще нужно и приобрести, эти знакомства. В России болеть в “настоящем продолженном”, в present continious, могут себе позволить очень и очень немногие люди, обладающие какими-то особыми качествами, в том числе и характера. “Не будете уважать старшую [сестру отделения] — вам кирдык”. И ведь это печальная правда. Не убьет, вконец измучив, болезнь — напортачит что-нибудь по мелочи и не со зла медицинская сестра, изможденная невероятными нагрузками и низким до неприличия заработком.
Автору это все знакомо досконально еще и потому, что у него самого медицинское образование. И новые симптомы он встречает с обреченностью знающего. По учебникам, по практике. А теперь и по личному опыту. Жутко читать эти страницы. Анатомически бесстрастные, хотя и фиксирующие эмоции: “А мне щас палец покажи, и я заплачу”.
В монотонное переживание болезни вкрапляются воспоминания, заново пугающие своей сияющей чистотой. Когда ничего не было. Когда человек жил почти в раю, только не знал об этом. Когда болезнь еще не коснулась, не внедрилась, не вторглась бесцеремонно. Солнечные картины летнего пляжа в Испании, дайвинга, мечты о большой машине, иногда — с предчувствием наступающего неотвратимо, иногда без всякого предчувствия, что бьет едва ли не метче. Школьная любовь — тоже жестко: влюбился в одноклассницу, оказавшуюся малолетней шлюшкой.
Иногда вдруг гофманианская картинка (рассказ “Сказка”) — общество, где рост людей зависит от их социального статуса. И другое общество, где — от талантов. И в первом поэт не может быть с принцессой, потому что она слишком высокая, а он ростом с канарейку, а во втором они не могут быть вместе, потому что принцесса плачет в верхнем кармане его пиджака, пока поэт принимает цветы от поэтесс и танцовщиц.
Тоскуешь по правде. Где особо не приукрашалось бы житье. И в книге Игоря Алексеева есть что-то очень от правды. Не ее ли и ищешь во всякой книге?
