времени”, — здесь идет от чтения поэтического текста (“Стих <…> знает об авторе все, даже то, что поэт хотел бы утаить”) и только затем подключает к “медленному чтению” свое исключительное знание литературного и жизненного быта — все эти интерьеры, наряды, моды, журнальные пикировки, любовные истории… Мне кажется, равновесия и взаимоувязки двух приемов толкования она достигает в “книге для учителя” как нигде прежде. Что до дерзости, то гипотезы ее головокружительны (это не значит, что неубедительны). Иван Тургенев — как полемический прототип “папаши” в шинели с красной подкладкой из эпиграфа к “Железной дороге” Некрасова! Колчак — как тайный, опять же, прототип есенинского Емельяна Пугачева, преданного и проданного соратниками! (Впрочем, скрытое присутствие декабриста Лунина, по ассоциации со словом “медведь”, в пушкинской “Осени” — не перебор ли?) “Кем был Баратынский для Лермонтова? Вопрос совершенно не изученный”, — замечает она и принимается его первопроходчески изучать прямо на предполагаемом школьном уроке.
И не думайте, что “школьная” составляющая — внешняя дань месту издания книги. Вопросы по тексту и темы для ученических докладов составлены так завлекательно и изощренно, что их хватило бы дюжины на две новаторских диссертаций. Правда, школу, на которую это рассчитано, можно сыскать, боюсь, разве что в Касталии (впрочем, сейчас, говорят, есть очень хорошие гуманитарные лицеи). При этом автор не забывает о конкретной природе воображения своих адресатов, которым ведь интересно узнать, что на месте Благородного пансиона, где учился Лермонтов, теперь стоит здание Центрального телеграфа, а обстановку пушкинской “Осени” им легче представить по прозаической вводке, подсказанной стихотворным текстом: “Середина октября <…> Дом нежилой, не натопишь. Каминный дымовник кое- как прочистили, но тяга никудышная”.
Марченко располагает своих героев парами: Державин — Пушкин, Некрасов — Вяземский, Северянин — Гумилев, Есенин — Маяковский, Пастернак — Мандельштам (наибольшие удачи, на мой взгляд, — первая и третья из этих пар). Такая “парность” отчасти связана с тыняновской уверенностью, что история поэзии есть оспаривание поэтов друг другом. Возможно, так оно на самом деле. Но меня серьезно смущает та мера осознанности и преднамеренности, какая приписывается этим перекличкам и стычкам. Автор тут использует прямо-таки детективную лексику: “секрет”, “зеркальце, вставленное в строку”, “тайнопись”, “криптограмма” и многое прочее. Я-то думаю, что настоящие стихи слагаются не столь умышленно. Когда Сергей Бочаров опубликует свою новую работу о природе художественных “припоминаний” (слово А. Бема), это станет неплохой коррекцией к сыщицкому азарту Аллы Марченко, не способному, однако, испортить ее прекрасную книгу.
Мария Ремизова. Только текст. Постсоветская проза и ее отражение в литературной критике. М., “Совпадение”, 2007, 446 стр.
Удачное название книги проводит ту (зыбкую) черту между критикой и литературоведением, которую мне никогда не удавалось толком нащупать. Если у историка литературы (да хоть бы у Марченко) привлечение контекста — условие понимания, то для критика — это угроза заблудиться в сиюминутном лабиринте литературного быта и исказить свежее впечатление от текста, в критическом ремесле — самое ценное и неподдельное.
Мария Ремизова — критик-моралист (что почти не мешает ее природной эстетической чуткости), и при ее неподкупности и прямодушии начинаешь понимать, что морализм — вовсе не плохое качество, отличное даже качество, отличительное сегодня. Взыскание простоты и правды в их высшем смысле — вот подоплека ее морализма. И хотя со многими ее оценками я не согласна (сильно занижен роман
М. Бутова “Свобода” и преувеличена значительность прозы М. Тарковского — “преодоление общей „цивилизационной усталости” путем интуитивного продвижения к естественным основам жизни”), сам посыл подкупает и взывает к следованию за ним. Ремизова — критик резкий, когда ей надо, бьет наотмашь, для нее не существует табели о рангах, не только внешней, но и диктуемой собственными симпатиями. При этом (именно поэтому!) от ее книги веет бодростью: “…литература жива,
и ничего с ней не сделалось”; “…мне не стыдно за это, кривое и кособокое, но все-таки первое свободное десятилетие, мне не стыдно за мою литературу, которая выжила, несмотря ни на что…” (курсивы автора). К слову, учтем, что в книге более восьмидесяти персоналий.
А самое, пожалуй, неожиданное — “устройство” книги. Мария Ремизова накрыла “постсоветскую прозу” мелкоячеистой сетью координат внутри каждого из двух принципиально разграниченных ею разделов — “Реализма” и “Модернизма”. Получилась литературная карта-путеводитель, мобилизующая теоретическую энергию профессионального читателя. (Забавно попутное деление писателей на либералов и патриотов, оно-то как раз никуда не годится, ну какой Евгений Федоров либерал? А покойный Евгений Носов?) И вот, благодаря — и отчасти вопреки — этой направленческой сетке лично для меня выяснилось ядро прозы прожитого периода; выявились и выдвинулись те, кого сама Ремизова разносит по обе стороны кардинальной границы — как “гиперреалистов” и “креативных модернистов”, а я бы объединила под этикеткой “символического реализма”, реализма со “сдвигом”. Это, навскидку, лучшие вещи Петрушевской, Татьяны Толстой, Азольского, Олега Павлова, Малецкого, Палей, Славниковой, Сенчина… Что это за тип письма, точнее всего сказала (по частному поводу) сама Ремизова: “…попытка заставить реальность <… > выдать какие-то смыслы, скрывающиеся при восприятии „нормальным зрением””, “возможность <… > обретения вертикали, которой так мучительно не хватает этому обреченному горизонтальности бытию”.
Роман Сенчин. Рассыпанная мозаика. Статьи о современной литературе.
[Послесловие Вячеслава Огрызко]. М., “Литературная Россия”, 2008, 250 стр.
(Библиотека еженедельника “Литературная Россия”.)
Писатель Роман Сенчин тоже собрал некий пазл из рассыпанного по страницам газетной и журнальной прессы (здесь же опыт работы с молодежью в Липках и выступления в Сети; охват: 2000 — 2007 годы). В суждениях он свободен; так, о всеми хвалимой повести В. Распутина “Дочь Ивана, мать Ивана” не обинуясь пишет: “…не очень-то правдоподобно. Надумано. Как и само название…” (я — присоединяюсь). Не церемонится и с Маканиным, относя его позднюю прозу к “изящной словесности”, что, по его понятиям, не комплимент. Основной же интерес Сенчина, из чего “мозаика” и сложилась, — это его “тридцатилетние” ровесники и те, кто помоложе: конечно, С. С. Шаргунов, И. Кочергин, З. Прилепин, Д. Новиков, Д. Гуцко, А. Бабченко, но и менее замеченные — М. Шарапова, удивительная
