Таинственные узкие лопатки
И детские ключицы...
Здравствуй, здравствуй,
Могучий некрещеный позвоночник,
С которым поживем не век, не два!..
Приветствуя молодежь, подобно тому как Пушкин приветствовал “племя младое, незнакомое”, Мандельштам вместе с тем воспринимает приход нового поколения как второе нашествие чуждых и могучих “некрещеных” племен, с которыми России суждено “пожить” не меньше, чем она жила под татаро- монгольским игом. Понятно, что для него это вопрос не этнический, а нравственно-эстетический — вопрос поглощения новым варварством христианско-европейской культуры, цивилизации.
В теме “низводящей казни” таится и гумилевский сюжет. Среди вариантов “Поэмы без героя” Ахматовой есть позднее четверостишие, в котором она, по догадке комментаторов, вспоминает о последней встрече с Гумилевым в июле 1921 года, непосредственно перед его арестом:
От меня, как от той графини,
Шел по лесенке винтовой,
Чтоб увидеть рассветный, синий,
Страшный час над страшной Невой.
Согласно записанному в 1925 году П. Н. Лукницким рассказу Ахматовой, “АА повела Николая Степановича <…> к темной (потайной прежде) винтовой лестнице, по которой можно было прямо из квартиры выйти на улицу. Лестница была совсем темная, и когда Николай Степанович стал спускаться по ней, АА сказала: „По такой лестнице только на казнь ходить””46. Без сомнения, это было рассказано не только Лукницкому, но и Мандельштаму, и он вспомнил этот рассказ в стихотворении “К немецкой речи” (1932):
И прямо со страницы альманаха,
От новизны его первостатейной,
Сбегали в гроб — ступеньками, без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна47.
А “гроб”-“погребок”, в свою очередь, перекликается с “запущенными дачными погребами” из “Путешествия в Армению”, и вместе они намекают на “потайные погреба, где труп зарыт и бродят жабы” из гумилевского “Ледохода” (1917)48. Так что смерть в подвале или погребе, в шахте, в колодце имела самое актуальное и личное звучание для Мандельштама. И вот, присоединяясь к казнящей “татарве”, помогая ей поэтическим словом, поэт делает страшный выбор — он солидаризируется с убийцами, “принимает на себя смертные грехи народа, которому он чужд”, как писал по поводу этих стихов М. Л. Гаспаров49. Вот, оказалось, чем приходится жертвовать ради общности с народом — не только жизнью, не только “разделить судьбу поколенья вплоть до гибели” (“Шум времени”, глава “Книжный шкап”, 1923), но и органичным неприятием насилия приходится пренебречь ради причастности к жизни народа, к его судьбе. Но для Мандельштама не могла идти речь о неоплаченном оправдании террора, как это было у Багрицкого или Маяковского50; он именно принимает на себя чужой грех, переводит стрелку на себя, в чем и состоит трагическая подлинность и сила этого стихотворения. “Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи” — смысловая и эмоциональная его кульминация; “мерзлые плахи” — это образ России, ее прошлого и настоящего. Лишь бы она любила меня, как любит стрелок свою жертву, как любит игрок свою цель. “Как, прицелясь на смерть, городки зашибают в саду” — слово “прицелясь” сближает игру в городки с расстрелом, снова память об участи Гумилева, и эту участь поэт жаждет разделить. Традиционные русские игры (в бабки, в свайку) устойчиво ассоциируются у Мандельштама со смертью51, но городки занимают среди них особое место — это буквально игра в расстрел, когда деревянные столбики, если в них попали, падают один за одним как подкошенные.
“Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе” — за участие в “железной каре” России поэт готов носить железные вериги покаяния. О такой же “покаянной рубахе” говорит и Ахматова в стихотворении середины 1930-х годов:
Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп?
За то, что я не издевалась
