Гумилев читал “Гондлу” на своих вечерах, а через четыре месяца после расстрела, в январе 1922 года, состоялось ее представление на петроградской сцене; по окончании “публика стала вызывать: „Автора!” Пьесу велели снять с репертуара”66. После гибели Гумилева и Блока с особой силой зазвучали слова из финала, произнесенные над трупом королевича Гондлы: “Одного лебеденка убили, / А другого замучили вы”, “Я не видел, чтоб так умирали / В час, когда было всё торжеством”. Торжество высокой смерти, чистый героико-романтический пафос “Гондлы”, перешедший в гумилевскую биографию и наследуемый теперь Мандельштамом, — все это услышала Ахматова в тех памятных словах на Гоголевском бульваре и отразила потом в “Поэме без героя”:
На площадке две слитые тени…
После — лестницы плоской ступени,
Вопль: “Не надо!” — и в отдаленье
Чистый голос:
“Я к смерти готов”.
...............................
Смерти нет — это всем известно…
Последний стих, как показал проницательнейший О. Ронен, закрепляет связь между словами Мандельштама и финальными стихами “Гондлы”: “Гондла умер. Вы знаете сами, / Смерти нет в небесах голубых”67. Таков поэтический контекст, в котором формировалась эта последняя решимость Мандельштама, так что вряд ли прав был С. С. Аверинцев, назвавший разговор Мандельштама с Ахматовой ситуацией “совсем уж внелитературной”68.
К смерти Мандельштам готовился и практически: по совету Кузина, вскоре вышедшего на свободу, он спрятал в подошве ботинка несколько бритвенных лезвий (“Пластинкой тоненькой жиллета…”), которыми потом, уже на Лубянке, попытался вскрыть себе вены.
Стихи воронежской ссылки отмечены новым всплеском социальных настроений — самым отчетливым образом они выражены в “Стансах” 1935 года, тех именно, которыми Мандельштам ответил на поэтический выпад Льва Длигача в “Новом мире”:
Я не хочу средь юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу — и люди хороши.
...............................
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь, сам-друг.
Я слышу в Арктике машин советских стук…
Показательна модальность этого и других стихотворений на сходные темы-— Мандельшатам то и дело говорит: “я должен”, “я обязан”, “мы должны” (“Мне кажется, мы говорить должны / О будущем советской старины…”), как будто идет насильственная ломка, тяжелая, но необходимая перестройка личности и сознания (вспомним предписания Вяч. Полонского). Особенно трагично и обреченно звучит стихотворение 1935 года, обращенное то ли к рабочему классу, то ли к Союзу писателей, то ли к самому Сталину:
Ты должен мной повелевать,
А я обязан быть послушным.
На честь, на имя наплевать —
Я рос больным и стал тщедушным.
Так пробуй выдуманный метод
Напропалую, напрямик:
