Я тем и жил, что ждал тебя лишь:
Твои шаги — моя душа.
(Перевод С. Петрова)
“...К моей недремлющей постели, и медленны и ледяны” — переводные стихи, когда это Перевод, пишутся животом. Без риска, без захватывания интуитивной области, без этой внезапной радости догадки они остаются подстрочником. “…Мое молчанье!.. Златочерепитчат / В душе воздвигнутый Великий Кров!” — переводит
Е. Витковский. Только этим ужасным “златочерепитчат” и оживает строка — столько в нем осколочного, прыгающего, ритмичного солнца. “…Объятье смертное родно душе печальной” — переводит А. Кокотов. Только “родно” может так живо сцепить “объятье” и “душу”. (“Чудная картина, / Как ты мне родна...”, А. Фет). Еt cetera.
После книги Б. Лившица, в 1976 году, появился томик Поля Валери “Об искусстве”, где поэт выступал как критик и теоретик искусства и где была его философская новелла “Вечер с господином Тэстом”, подсказавшая название моей заметке,-— это было значительное, запоминающееся чтение в те годы...
В стихах Валери много солнца и много теней, много бестелесного, скользящего, пограничного с небытием. “Исчезнуть — значит стать ясней”. Рильке, который нашел в Валери равного себе, собрата и единомышленника, говорил, что смерть-— невидимая сторона жизни, и неудивительно, что она так притягивала Валери. Привычка в обыденном провидеть вечное неизбежно приводит к размышлению о смерти, а умение каждый раз начинать размышление заново, освобождаясь от автоматизма мысли, и непрекращаемая воля к строительству неприступной крепости формы — свидетельство веры Поля Валери в разумное устройство Вселенной.
Спокойный кров среди гробниц и пиний,
Где ходят голуби, где трепет синий;
Здесь мудрый Полдень копит пламена,
Тебя, о море, вновь и вновь слагая!
Внимать покой богов — сколь дорогая
За долгость мысли плата мне дана!
(“Кладбище у моря”, перевод Е. Витковского)
Две последние строки высечены на надгробном памятнике Валери (1871 — 1945) в Сете, на юге Франции, где он родился.
Владимир Гандельсман
Нью-Йорк
Разделенные одним языком: о новых и уходящих словах эпохи
Разделенные одним языком: о новых и уходящих
словах эпохи
Максим Кронгауз. Русский язык на грани нервного срыва. М., “Языки славянских культур”, 2008, 232 стр.
Русский язык — это “наше все”: национальная идея, предмет заботы и гордости, боль и надежда. Иосиф Бродский, ссылаясь на Геродота, утверждал, что такое отношение к языку — это давняя традиция, идущая еще от наших предков, от скифов: “Одна из наиболее интересных деталей, которая про них [про скифов] известна, — что они находятся в состоянии постоянного изумления перед своим языком”1. Это изумление, радость от того, что нам, неизвестно за какие заслуги, достался такой замечательный язык, и плохо скрываемое раздражение теми, кто русский язык не любит, не чувствует и пытается загнать в прокрустово ложе законов и инструкций, ощущается в каждой строчке книги “Русский язык на грани нервного срыва”, написанной известным ученым, директором Института лингвистики РГГУ профессором Максимом Кронгаузом. Автор, впрочем, утверждает, что в книге он выступает не в своей обычной роли — профессора-лингвиста, а в роли рядового носителя русского языка или, как пишет М. Кронгауз, просвещенного обывателя (книга открывается главой, которая так и называется “Заметки просвещенного обывателя”).
