об Ольге Судейкиной написано немало (Путаница-Психея - героиня великой ахматовской поэмы), то о Надежде Мандельштам сказано очень скудно - увы, дружба с ней в стихах не отразилась.
Тут, правда, может возникнуть вопрос: а так ли уж важно, кому адресовано то или иное стихотворение, да и есть ли у него строго определенный адресат? Почему не представить себе, что поэт осмыслил в стихах воображаемую ситуацию? Тем более что сама Ахматова сознательно путала датировки стихотворений и часто отрицала наличие у них реальной основы.
Марченко не избегает этого вопроса. “В ахматоведении стало хорошим тоном считать, будто автобиографичность и дневниковость поэзии А. А. мнимая, не более чем прием. И это в принципе верно. Или почти верно, - рассуждает Марченко. - Но, - оговаривается она, - лишь в приложении к поздней ее лирике”. Но даже и в поздние свои годы Ахматова, по мнению Марченко, “не создавала нечто из ничего. И не потому, что не хотела, а потому, что не умела. Могла выстроить воздушный, почти миражный замок, но - на фундаменте действительного, пусть и незначительного, на посторонний взгляд, происшествия. Даже пустяка. Оттого непоправимо и мучительно зависела от тонуса и наполнения (1)личной жизни (2)”.
И, как утверждает Марченко в другом месте, читатель интуитивно выбирает, “присваивает, использует как добавку к собственному сердечному опыту прежде всего произведения, обеспеченные реальным, взятым из действительного происшествием”…. Из этого посыла органически вытекает ответ на вопрос: надо ли копаться в личной жизни поэта, не смахивает ли желание установить адресатов лирики Ахматовой на обыкновенное бытовое любопытство, наконец, имеем ли мы моральное право делать общественным достоянием то, что Ахматова считала нужным утаить?
“Я считаю, что имеем, - отвечает Марченко, - хотя бы уже потому, что сама Ахматова в своих пушкинских расследованиях с расхожими табу ничуть не считается. А кроме того, работая с пушкинскими документами, А. А. на своем опыте убедилась: нет ничего тайного, которое в конце концов не стало бы явным, и этого не надо бояться, ибо на суде истории (1)в оценке поздней оправдан будет каждый час (2)”.
Эти строки из знаменитого стихотворения 1922 года “Не с теми я, кто бросил землю…” Марченко по сути переадресовывает всей жизни Ахматовой. В этом ее коренное отличие от “демифологизаторов” и “демистификаторов”, стремящихся не только развенчать ахматовскую легенду, но и переставить ее поэзию на другую литературную полку.
В то же время Марченко находится вне того мифологического пространства, которое Жолковский называет “институтом ААА”, а Марченко иронически именует “Ахматовкой” (некогда так назвал Пастернак кружение приближенных вокруг Ахматовой; королева умерла, свита осталась и даже принимает пополнение в свои ряды). Марченко может не без иронии заметить, скажем, что когда Ахматова поселится в Фонтанном доме, расположенном недалеко от церкви Анны Пророчицы, она вдруг начнет говорить, что ее святая не летняя Анна, как это и полагается (родилась 11 июня), а зимняя, то есть Анна Пророчица; может признать, что Ахматова лукавит, яростно утверждая, что легенда о ее безответной любви к Блоку могла возникнуть только в воображении “неосведомленных людей, пришедших в литературу из провинции в двадцатых годах” - меж тем как прекрасно знала, что корни легенды уходят в ее юность и она сама приложила к ней руку; может вскользь сказать: “Анна Андреевна, по обыкновению, несколько драматизирует ситуацию”; может трезво взглянуть на ее поступок: “Пригласив Пунина на полутайную сходку поэтического объединения (1)Звучащая раковина(2), Анна Андреевна поступила и опрометчиво, и нетактично”; может спокойно констатировать “неколебимость ее наивно-простодушного эгоцентризма”; может упрекнуть в том, что оставила сына в Бежецке на попечении бедствующей свекрови, в то время как в 1920 году условия жизни позволяли хотя бы на время забрать его к себе.
Рассуждая о странном поведении Ахматовой в Ташкенте, когда к ней пришли Анна Евгеньевна и Ирина Пунина, отставшие от эшелона, следовавшего в Самарканд, голодные, без копейки денег и без документов, а она их не накормила, не приютила на ночь и даже не проводила, переложив все заботы на Лидию Корнеевну Чуковскую, Марченко пишет, что Ахматова “вообще не любила делать усилия, если их можно было не делать”.
Но если “демифологизаторы” фиксируют внимание на неприятных чертах и поступках Ахматовой, то Марченко упоминает о них, как правило, впроговор, ей просто нужны все краски многоцветной палитры для реалистического портрета великого поэта. И часто там, где “демифологизаторы” видят основания для уличения Ахматовой во лжи, позерстве, мифотворчестве, сознательной игре на публику, – Марченко видит лишь особенности мировосприятия поэта.
Ну вот, например, известные строки из “Реквиема”: “муж в могиле. Сын в тюрьме”. Имеет ли на них право Ахматова?
Для Жолковского именование себя вдовой Гумилева - один из манипулятивных приемов Ахматовой. “Одному поклоннику Ахматовой (естественно-научного профиля) я долго не мог объяснить ритуально-мифологического характера его реакций: чему мешает (1)мифологичность(2), если все его представления об Ахматовой непротиворечивы и вполне его устраивают? За контрпримером было недалеко ходить - я сказал ему, что он наверняка считает Ахматову вдовой Гумилева, что хотя и ближе к истине, чем назначение Фотиевой на роль вдовы Ленина (которым Сталин грозил строптивой Крупской), но все же представляет собой не юридический факт (разведясь с Ахматовой по ее инициативе в 1918 году, Гумилев женился на А. Н. Энгельгардт), а вот именно... миф. Будучи шестидесятником-правдолюбцем и ценителем доказательств, мой собеседник признал существование проблемы”….
Действительно, ко времени гибели Гумилева Ахматова не была его женой. Брак с Гумилевым был обречен с самого начала. Добившийся с трудом руки Анны Горенко, Гумилев не отказался ни от своих долгих африканских путешествий, ни от других женщин. Можно себе представить, каким потрясением был для Анны тот факт, что почти в то же время, когда у нее родился сын Лев, у красавицы Ольги Высотской, актрисы мейерхольдовского театра, родился сын Орест - внебрачный ребенок Гумилева. Спустя два года Гумилев увлекся Татьяной Адамович и сам заговорил о разводе. Развод не состоялся, однако Гумилев всюду продолжал появляться с Татьяной Адамович, даже мог уйти с ней из “Бродячей собаки” на глазах жены.
Война прервала это маскарадное кружение - Гумилев, белобилетник, добился своей отправки на фронт вольноопределяющимся и уже через год, получив Георгия за храбрость, был произведен в офицеры.
