Вернувшись после революции в Россию (она застала его в Париже, офицером экспедиционного корпуса), он узнал, что его жена делит кров с его ближайшим другом Владимиром Шилейко. Ахматова потребовала развода и получила его. Гумилев тоже немедленно женился. Психология этих запутанных отношений подробно исследована в книге Марченко. Приведены свидетельства, как в начале двадцатых Ахматова нелестно отзывалась о Гумилеве. И все же для Марченко нет вопроса о манипулятивных приемах Ахматовой, а есть вопрос о поэтическом диалоге Ахматовой и Гумилева, подлежащем исследованию.
“Когда человек умирает, изменяются его портреты”, - писала Ахматова. Изменился и портрет Гумилева. И в проекции ахматовских ретроспекций “превращенный в воспоминание Гумилев ((1)ты превращен в мое воспоминанье(2)) стал больше, лучше и даже прекраснее себя живого - единственный из всех любивших ее мужчин, он с блеском выдержал экзамен на Героя, а все остальные с треском провалились”, - пишет Марченко.
Тема Гумилева музыкально закольцовывает книгу Марченко. Начинается она, по сути, со знакомства Анны Горенко с Гумилевым (детство героини отправлено в “Пролог”), а заканчивается главой, где приводятся свидетельства гораздо более существенной роли Гумилева в Кронштадском мятеже и Таганцевском заговоре, чем это принято думать, и где показано, как память о Гумилеве годами питала поэзию Ахматовой, вплоть до одного из самых пронзительных последних стихотворений, где есть строки: “Палачи, самозванцы, предтечи, / И, увы, прокурорские речи, / Все уходит - мне снишься ты <…> / Тень твоя над бессмертным брегом, / голос твой из недр темноты”.
И при чем здесь манипулятивные приемы, когда речь идет о самой поэзии?
Не знаю, как встретит книгу Аллы Марченко “Ахматовка”, которой та глубоко чужда, но мне лучшим противоядием от хамских наскоков на великого поэта видится не упрямое исповедание культа Ахматовой, а работы, подобные той, что написала Марченко, где свободно и нестесненно рассказывается о жизни Ахматовой, где расставляются по местам события, запутанные поэтом, где автор не стремится приукрасить поступки своей героини и даже не боится поколебать ахматовский миф, но при этом каждую минуту помнит, что разбирается не в жизни актерствующей дамы, а в жизни великого поэта, который мог трезво написать о себе: “Оставь, и я была как все, И хуже всех была” и одновременно верил, что в “оценке поздней оправдан будет каждый час”.
Биография как текст и контекст
Ю р и й З о б н и н. Дмитрий Мережковский. Жизнь и деяния. М., «Молодая гвардия»,
2008, 448 стр. («Жизнь замечательных людей»)
Наиболее успешные жэзээлки последних лет написаны, как правило, с явными отступлениями от сложившегося канона популярной биографии жэзээльского извода (исключение — Алексей Варламов, о котором речь ниже). На этом фоне не слишком примечательная сама по себе книга Юрия Зобнина о Мережковском кажется возвращением к истокам жанра, со всеми его достоинствами и недостатками. Она легко и довольно увлекательно написана, автор не уклоняется ни в беллетристику, ни в наукообразие, не вязнет в материале, не боится обобщений, знает фактуру. Вполне понятно, почему редакция ЖЗЛ делает на него ставку, — в ближайшее время вслед за Мережковским ожидается Вячеслав Иванов, изваянный питерским исследователем, на очереди, судя по всему, и другие мэтры Серебряного века.
Конечно, книга Зобнина откровенно компилятивна, в ней множество цитат и пересказов вполне известных и доступных источников и минимум самостоятельных изысканий. Но в отсутствие сколько-нибудь серьезной биографии Мережковского и грамотная компиляция — вариант не худший.
Проблема, однако, в том, что биография — это всегда «портрет на фоне», то есть не только текст, но и контекст, не только сам герой, но и его окружение. И тут читатель Зобнина то и дело сталкивается с раздражающими мелкими неточностями. Сами по себе не слишком значительные и на «магистральный сюжет» не влияющие, они в то же время подрывают доверие к целому — что это за биография, где всякую деталь нужно перепроверять?
Вот урожай, собранный лишь с двух страниц, где речь идет о новых знакомых Мережковского середины 1890-х.
«Более чем на двадцать лет с этого момента [1893 год. — М. Э. ] Перцов становится самым доверенным лицом в обширном круге „литературных знакомств” Мережковского». Автор преувеличил срок близости Перцова и Мережковских вдвое. На самом деле уже к 1905 году (т. е. через 12 лет) в их отношениях наступило резкое похолодание, скоро закончившееся практически полным разрывом, а уж через 20 лет бывшие друзья и вовсе едва здоровались.
«Именно Перцов становится издателем фундаментальных антологий, впервые наглядно представивших образцы творчества „в новом роде” (до их выхода о „символизме” говорили лишь в умозрительном плане)». В 1895 — 1896 годах Перцов действительно составил две антологии — «Молодая поэзия» и «Философские течения русской поэзии». Но из 42 поэтов, представленных в первой из них, символистами можно назвать лишь Мережковского, Минского, Брюсова и Бальмонта (притом все они были
