А в отделе, названном советской бюрократической идиомой «В части „Разное”», Тименчик собрал свои заметки о совсем уже случайных явлениях культурной жизни России, о том, что многие с пренебрежением называют массовой культурой, но без чего невозможно понять, например, классическое стихотворение Иосифа Бродского.
Вообще, книгу «Что вдруг» можно назвать гимном маргиналиям, и это касается не только фигур разного ряда, но и целостных явлений, без которых, казалось бы, не то что простому читателю, но и искушенному литературоведу и историку культуры вполне можно обойтись. Нельзя! — самым решительным образом возражает Тименчик, показывая, как исчерпывающая библиография русских поэтических книг ХХ века, собранная Львом Турчинским, дает интереснейшую картину развития русской поэзии этого периода, с его падениями и взлетами, модными веяниями и директивными предписаниями.
Тут хочется кстати помянуть и собственную библиографическую работу Романа Давидовича, посвященную так называемым «фантомным» поэтическим книгам серебряного века — изданиям, объявленным авторами или издателями или упоминавшимся в переписке и мемуарах, но так и не вышедшим из печати, — своего рода несбывшимся мечтам русских поэтов. К сожалению, в новую книгу ученого эта статья не попала, а жаль.
В статье «Из лекций по источниковедению» Тименчик делится своим опытом работы с источниками, в том числе и не вполне надежными — как и где ученому можно отыскать истину. А его «Монолог о комментарии», будь он чуть покороче, мог бы занять место в драме шекспировского типа — так страстно и выразительно говорит автор об этом, казалось бы, сугубо вспомогательном компоненте серьезных научных изданий. А ведь действительно, комментатор иногда даже не столько объясняет читателю-современнику непонятные тому слова, сколько направляет чтение, выхватывая из тьмы то, что ему кажется важным, и столь же умело скрывая то, что этот читатель, по его мнению, знать не должен.
Впрочем, тут более всего уместна обширная цитата:
«После восстановления <…> исторической сетки „сильных мест” (это, по слову Александра Блока, те острия, на которых растянуто покрывало текста) комментатор, преодолевший соблазн перенесения культурного опыта своего поколения в написанный не нами и не для нас текст (М. Гаспаров) и обозначивший коэффициент новизны и неожиданности каждого элемента текста, обретает возможность более „правильного” выделения „темных мест”. Он, само собой, комментирует то, что должен был понимать в тексте исторический читатель (и что в ходе культурных эволюций исчезает для читателей последующих поколений), но также и то, что исторический читатель мог — а то и должен был — недопонимать в случае авторской установки на „красоту непонятности” (и понимание чего для читателей последующих поколений облегчено работой тех же эволюций). Здесь надо отдавать себе отчет в ответственности за власть сноски. Она, как выше было сказано, феномен временный, отсюда — характерные для всякого временщика черты ее поведения.
„Возмущающаяводу” сноска („The aesthetic evil of a footnote”, — обмолвилсяДж. Сэлинджер) властно темперирует текст. Астериск или нумерок — насилие над текстом уже потому, что заставляет остановиться, отвести взгляд, выйти из текста, перечитать его. Порция текста заливается светом внесенного нами Nota bene. Есть сноски, в которых императив паузы важнее подвешенной для мотивировки подстрочной информации.
Внося нумерки или астериски в массив чужого сочинения, мы его подвергаем то расширению, то сужению, сообщая ли, что Париж — столица Франции, предваряя ли объяснение ограничительным „ здесь: ”. При достройке этого нижнего этажа к тексту, а вернее, что и подполья, с присущими этой зоне инверсиями благочестия по отношению к тексту, вопрос заключается в пределах распространения и усекновения семантического запаса комментируемого текста. В каждой нашей глоссе присутствуют оба встречных процесса — расширения текста и сужения его. Комментаторские выноски — произвол, на осуществление которого подписывается каждый, принимающий присягу комментатора. „Несносный наблюдатель” оглашает „всеми буквами” намеки автора, разрушая порой тщательно создававшуюся семантическую атмосферу умолчания, либо несказуемости, либо взаимопонимания с полуслова.
Профессиональная проблема комментатора заключается в том, чтобы его агрессивные акции приближали читателя препарированного текста к исторической рецепции и, таким образом, к гипотетическому „авторскому замыслу”».
Интересно, задумывались ли об этом хотя бы на минуту многие из тех, кто берется сегодня за написание комментариев к изданиям и переизданиям классики?..
Кстати, свои собственные статьи Тименчик тоже снабжает обширнейшими, иной раз превышающими объем самой статьи и не менее интересными познавательными концевыми сносками — своего рода автокомментариями, всегда указывая при этом, где была помещена первая редакция той или иной статьи. И даже именному указателю к своей книге он предпослал небольшое предисловьице — о смысле и характере этого важнейшего компонента «правильной» научной книги.
…Закрывая книгу «Что вдруг», понимаешь, каким жизненно важным и безумно интересным делом может быть филология, когда ею занимаются не скучные кафедральные тетки, а настоящие ученые, действительно знающие о своем предмете все! Или, по крайней мере, постоянно к этому стремящиеся. Именно при этом условии на забавный вопрос той давней дамы из анекдота всегда можно найти ответ: «вдруг» ничего не случается. По крайней мере, для тех, кто знает свой предмет так, как Р. Д. Тименчик.
Юрий Орлицкий
