повествовании на глазах у читателя была немыслима, но модернизм ввел новые правила игры. Кто из «я» первым умер в своей исповеди? Вспоминаются «Посторонний» Камю, Веничка Ерофеев. И примкнувший к ним Александр Мелихов. Если бы... Нет ли в финальных строках романа неопределенности от лукавого? Уловки автора, окончательно не решившего, убить это «я» или сохранить ему жизнь для еще одного повествования? Где его воскресение читателю придется принять как «медицинский факт»: не разбился, мол, насмерть о землю, выжил, а то и вообще не падал, сумел-таки, потеряв баланс, удержаться на самой кромке.
Вариант выживания, пожалуй, надо все же отвергнуть. Во-первых, где, как не в трилогии, главному ее герою завершить жизнь? Во-вторых, на смерть его выводит логика сюжета. Герой хотел ведь о чем сказать людям, «миру»? О том, как надо жить, а для него это значит искать не пользу, а красоту — прежде всего, не быть никто (самое уродливое), и если это возможно лишь в иллюзии, то ее правота подкрепилась уже не словом, а делом — гибелью во имя красоты последнего мгновения жизни. Красоту тут найдет тот, кто найдет ее в мудрости «на миру и смерть красна». Стало быть, герой должен был разбиться и больше в романах Мелихова не появиться. Чего вряд ли можно ожидать от человека фантазирующего . В другой реинкарнации.
Трилогия многонаселенна, но монологична: герой имеет преимущество в высказывании — и не только потому, что три романа написаны от первого лица, в исповедальной тональности. Вполне возможно написать полифоническую исповедь — дающую другим голосам высказаться в объеме самораскрытия повествующего «я» (взять хотя бы «Оглашенных» Битова). Но полифония и не входила в художественную задачу Мелихова, полифония нужна тому, кто получил не одно решение экзистенциального уравнения (атеизм и вера, к примеру, спорят в романах Достоевского на равных художественных правах). А соотношение реальности и иллюзий и соответствующий удел человека во Вселенной настолько ясны Мелихову, что у него одна забота — совместить ясность с яркостью, чтобы его человек фантазирующийбыл виден, не пропал, не стал бы никто в литературной вселенной.
Все навыки этого мастера смешанной поэтики идут в ход. Лирический эссеизм «романа концепции»; реализм в «долине блаженных», любовно-производственной сказке; фантастика «при свете мрака»; экспрессионизм в пейзажах, природных и культурных, в портретах уродов; магический реализм в образах их родителей да
и многих других персонажей, например ошеломительно экзотичной казачки-петербурженки Гришки (домашнее шутливое имя жены героя).
Ну а дышит ли, мыслит и страдает, живет ли целое? Получилось ли искусство, а не «записки человека искусства», как комплексовал в «Рассуждениях аполитичного» Томас Манн, признанный ас «романа идей»? Или, ближе к теме: «Интернационал дураков» — это записки человека фантазирующего или он сам во плоти (во душе, если по-мелиховски)?
Как бы то ни было, он привел нас в реальную страну УРОДИ. Мы увидели, как создается искусство «после УРОДИ».
Лиля ПАНН
Нью-Йорк
[2] А она основательна: Мелихов работает много лет с умственно отсталыми в реабилитационной программе «Зеркало» в Петербурге.
[3] Венедикт Ерофеев. Из записных книжек. — В кн.: Венедикт Ерофеев. Записки психопата. М., «Вагриус», 2000, стр. 406.
