И вот он пишет:
“Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
После романа „Дорога на Океан”, побитого и уже не издаваемого, я пробовал свои силы в театре. Две мои пьесы, „Половчанские сады” и „Волк”, отлично принятые театром и т. Немировичем-Данченко, а после постановки в Художественном и Малом театрах — и советским зрителем, и Комитетом по делам искусств, сейчас безоговорочно разгромлены в прессе. Повторяется история 1933 г., в тот раз организованная, как это выяснилось, плохими людьми. На глазах у молчащих организаций осмеивается и грязнится вся моя работа последних лет.
Тон статей бранный и издевательский. Не соблюдено даже элементарное уважение к чужому труду. Взгляните хотя бы на заголовок рецензии Б. Розенцвейга в „Комсомольской правде”. („Дорога” писалась 3 года, пьесы — 2.) Уже 18 лет я отдаю все свои силы советской литературе. В Германии сожжены 4 мои книги. А. М. Горький хорошо отзывался о моих работах („Беседа с рабкорами”, „Предисловие к французскому изданию ‘Барсуков‘” и т. д.).
Я выбит из колеи, вынужден оставить новую начатую работу. В эту крайнюю минуту у меня нет иного выхода, кроме обращения к Вам.
Если это отношение ко мне заслужено мною, не лучше ли мне оставить мою профессию и искать других путей быть полезным моему народу.
Я представляю на Ваш суд мою писательскую судьбу.
Краткость этого письма диктуется опасением занять Ваше время”.
Отправленное в тот же день, оно вскоре ляжет к Сталину на стол.
В самом начале романа “Дорога на Океан” Протоклитов просит Курилова уволить его с дороги и не мучить больше. Так Леонов фактически предсказывает скорое свое будущее.
Процитированное выше письмо можно пересказать в двух фразах: я не могу больше работать мастером на этой Дороге! Отпустите меня на волю, душу уже вымотали!
Курилов Протоклитова не отпустил. И Леонова тоже не отпустят. Прямого ответа от Сталина не будет, но будет ответ опосредованный.
Две недели пройдут в мучительном ожидании.
Под конец месяца, как и в случае с наголову разбитыми “Скутаревским” и “Дорогой на Океан”, по поводу двух леоновских пьес проведут диспут — на сей раз устроенный в Клубе писателей секцией драматургов.
Но диспут лишь добавит печали и раздражения оплеванному писателю, которому к тому же не дали стать драматургом.
Почти все ругали “Половчанские сады” — и в первую очередь за то, как ни странно, что Леонов сделал из мятущегося неудачника Пыляева шпиона, на которого он никак не тянул. (Так Леонов наказал сам себя, пойдя на поводу у времени.)
“Мир мнимый, — говорил о пьесе М. Гус, — мир людей все совершивших, не мучимых никакими проблемами — все скучно, неподвижно и безжизненно”.
Завлит МХАТа Павел Марков пытается Леонова защитить — что вполне объяснимо, ведь в его театре идет одна из пьес Леонова; но Марков оказался явно в меньшинстве.
Примерно так же реагировали собравшиеся и на пьесу “Волк”.
“В пьесе „Волк” А. Гурвич, как и выступавший на диспуте Я. Эйдельман, — сообщает „Литературная газета” за 30 мая, — не чувствует дыхания нашей жизни — как будто пьеса о советских людях написана в XIX веке. Мир героев пьесы замкнут в себе, оторван от окружающей действительности, не потому, что он показан в обстановке частной квартиры, а потому, что в этой частной квартире не бьется пульс советской жизни”.
Под отчетом о диспуте, чтоб окончательно испортить настроение Леонову, была опубликована отдельная статья М. Бурского на ту же тему.
В статье автор сетует, что в “Волке” слишком “скучно трещат на сцене советские скворцы” — в том смысле, что если б шпион Лука Сандуков в пьесе был чуть поразговорчивее, то симпатии зрителей вообще оказались бы на его стороне: как тут не стать волком, когда такая тоска вокруг.
“Половчанские сады” бьет критик другой картой, обвинив весь ход пьесы в ходульности и фальшивости. “В чеховских спектаклях то, что за сценой, — пишет критик, — всегда встречалось с тем, что на сцене, образуя художественное единство. В половчанском саду эта встреча не состоялась. Сад этот — не вишневый”.
