близки.
5
Она сама приехала в Москву. Она думала, что выйдет на каждой следующей остановке. Сколько их до Москвы? Джанкой... Да, она вышла в Джанкое. Сказала проводнице, что купит дыни. Но вышла — пряча за плащом собственный саквояж. Она миновала весь вагон и еще два, потом поезд тронулся, ей крикнули не из ее вагона, а из другого, что она опоздает, она успела сунуть деньги и села в вагон. Наверное, ничего нет
глупее: страдать и плакать и есть дыню при этом. “Я не привезла тебе
дыню, — скажет она Юрию Сергеевичу, — потому что знала, что в Харькове точно сойду”. В Харькове купила ему подтяжки, на редкость удачные, какие делают только американцы. Но вот почему-то в Харькове
случились такие. А в Белгороде купила две рубахи. В Орле пересчитала деньги, потому что думала, что из Орла обратный билет дешевле, чем из Тулы, а подтяжки решила отправить бандеролью и две рубахи туда же.
Потом ей захотелось просто их выбросить, но поезд опять поехал.
В Туле припустил дождь. Она поняла, что не повернет обратно. В конце концов, она ведь дала ему телеграмму перед отъездом, да и подтяжки с рубахами жалко. Она знала, что он не примет ее слов о Всеволоде. “Почему она должна думать, что Всеволод против их союза?” — спросит он.
Зачем жертва? Зачем мучить человека, жизнь которого тоже почти кончена, — ведь он старше ее. Но и ей уже сорок лет. Она повторяла эту формулу в вагоне: сорок лет, сорок лет. Надо обязательно сказать ему про сорок лет. Ты понял: сорок лет.
А если бы он приехал раньше? Но где бы они встретились, если
даже на Белую дачу ее не брали? Она шила в то время подушки: вспомнила с благодарностью мать, которая не вырастила из нее принцессу на горошине. Дело не в революции. Мать ведь говорила какие-то глупости, что у Натали всегда будет прислуга (хорошенькая басня в начале 1930-х для девочки из такой семьи), но вот тем не менее белоручкой не сделала. Когда Наталье было четырнадцать, мать как-то, целуя ее на ночь, прошептала: “Я скажу тебе одну вещь, только если ты взрослая и сможешь ее никогда и никому не говорить. Я могу рассчитывать на тебя?”-— “Мама, да”. Мать помолчала еще в темноте, а потом выдохнула: “Наш царь любил пилить дрова”.
Просто за вечерним чаем между домашними был спор, какой труд выше: физический или умственный. Время так трубило о физическом труде! А один из знакомых дома трубил в носовой платок после слов о “пролетариях умственного труда”, к которым он себя, надо думать, торжественно причислял.
“Екатерина Великая сама варила себе утренний кофе”, — улыбнулась другой раз мать, вращая ручную мельницу.
Итак, Натали не выросла беспомощной кулемой, годной только на то, чтобы вздыхать при луне. Это он тоже заметил. Он даже намекнул ей об этом, а ей было стыдно, что она, кажется, поняла намек. “Серебро хорошо не только потому, что это драгоценный металл, но еще потому, что не ржавеет”.
Впрочем, она попробовала себя убедить в том, что после романтики в нем заговорил прагматизм. Ему-то не сорок — за пятьдесят.
В Москве дождь тоже шел. Она увидела, что он стоит на перроне весь мокрый. Почему без зонтика? Но даже шляпу он почему-то снял, и мокрые пегие пряди прилипли ко лбу. Какой смешной и несчастный. Она хотела постучать ему в окно, но не решилась. Вот состав прополз мимо него, еще дальше, и она перестала его видеть. Она вышла из вагона последней. Он смотрел в противоположную сторону (она не назвала в телеграмме номер вагона).
— Юра, посмотри, что я купила тебе. — И она протянула ему подтяжки и две рубахи.
6
Вы найдете тяжелей век, чем двадцатый? Не ищите. Тяжелей веков не бывает. Только одно может примирить с ним, одно мгновенье, ее щеки и лоб, и слова какие-то глупые, слова в полудреме под утро: “Ты прости меня, ты прости меня, что я не твоя”.
Он показал ей Москву, vice versa1, как она показывала ему Ялту. Но что показал он ей? Кремль? Да, пожалуй, и Кремль. Туда уже пускали. Это сейчас выросли глупенькие (простим их), которые не ведают (здесь высокий штиль к месту), что после наступления народной эры двери Кремля захлопнулись перед картофелинами народных носов аж до середины 50-х. Юрий Сергеевич привел Натали в Кремль, пронеся туда в сером кармане дождевика путеводитель Вольфа 1913 года. Чудачество? Да. Патетика? Наверное. Пижонство? Не по возрасту, но похоже. Позерство? Боже мой, ведь мужчина влюблен. Он услышал ее смех и увидел маленькие блестинки в глазах, когда молча указал на крамольную строчку в путеводителе: “Осмотр колокольни Ивана Великого. Спросить сторожа”.
Они мерзли потом на бровке Боровицкого холма, и он показывал ей Кадаши и Климента, таких
