мрачных и мокрых, и еще — место, где стояла Параскева Пятница, они разглядели золотое яблоко купола Всех Скорбящих, и Юрий Сергеевич даже сболтнул, хоть и стыдился своей нескромности, что знал А. А. и Б. Л., которые в эту церковь ходили. “Они читали тебя?” — “Нет”. — “Почему?” — “Они хорошо ко мне относились. Я даже немножко помог Б. Л. Он, хоть и старше меня, не все помнил в старой Москве. Я нашел ему несколько адресов и фамилий. Пустяки. Но он сказал мне слова, после которых, по-моему, стыдно лезть с книжонками. „Юрочка, вы, кажется, такой же старый, как московские бульвары”. А. А. была при этом, она добавила „Но как молодо выглядит!””
Какую еще предъявил он Москву своей ялтинке? Как раз бульвары. “Смотри, у них такой разный характер. Вот Гоголевский. Какой он, как ты считаешь? Мне кажется — задумчивый. Скорее даже печальный. Нет, дело не в деревьях, которые разрослись. Не в Николае Васильевиче, который такой грустный. И потом: он же теперь развеселился. Его заставили вскочить и по-хохляцки разулыбаться. Спасибо, что не пляшет казачок. Писатель-юморист! Самая неудачная шутка в его жизни. Хорошо хоть после смерти, это несколько скрашивает веселье. Нет, бульвар печальный не поэтому. И не потому, что мы расстаемся с бульварами, когда проходим его. До свиданья, друзья бульвары, — мы можем сказать. Но можем пойти обратно. Лично я хожу всегда так. Я не люблю прощаться с ними. Я хочу, чтобы они вели меня и вели. Гоголевский печальный, потому что все прекрасное — печально. Потому что ты печальна. Твои щеки и глаза и черные волосы, как эта осенняя земля, вся твоя память печальна, вся твоя память, как осенняя земля... Никитского не люблю бульвара. Т. е., конечно, люблю (я скажу тебе почти суеверно, чтобы он не услышал моих слов, чтобы он не обиделся). Но я не пойму его характер. Тверской? Что я ему? По нему должны ходить Пушкин, Толстой, Бунин, Цветаева. А я? Он барин.
И он слишком хорошо знает это. Самый старый московский бульвар. Ты знаешь год его рождения? Год смерти Катеньки — 1796-й. Мне нравится такой заступ в прошлый век. В этом изящество старомодной бальной фигуры. Шарк ногой назад, прежде чем подать руку даме. Вот он и станцевал так величественно весь девятнадцатый век. А сейчас что? Туман в глазах после бала? Может быть, двадцатый век — это инсульт? Несмертельный. Только речь расстроилась. Только руки не двигаются. Страстной!.. Как тут носятся зимой псы! Я люблю смотреть, как борзая летит за беспородной шавкой, думает, что заяц. Т. е., конечно, не думает, она не такая дура, а притворяется: надо же себя развлечь. А шавка — молодец! Хоть и не с руки быть зайцем, но внимание аристократической особы приятно. Приятно, когда Пушкин тебя прищемил за ухо. Петровский? Сейчас я подумал, что это мой самый любимый бульвар. Он идет вверх, и деревья рисуют арку над ним. Я думаю, что рай для меня — это идти с тобой под руку вверх по Петровскому бульвару. Я бы тысячу лет не устал так идти. А ты? И конечно, по мокрому, слегка грязному снегу. Мы потом придем в какую-
нибудь маленькую комнату на бульваре, да хоть в дом, которым заканчивается Петровский, и я буду помогать тебе снять мокрый сапог, чтобы лишний раз обнять твои ноги. Рождественский. Он легкомысленный. Не знаю почему. Почему вообще у них такие характеры? Кто проверит, правда ли это? Легкомысленно соскальзывает вниз. Легкомысленно расставил скамейки для влюбленных. На Тверском для влюбленных шумно. А тут
хорошо. Эта любовь совсем не трагична. Слишком яркое солнце. Здесь не только мечтают, здесь, если надо, скажут ясно: „Отвали”. Пропустим Сретенский, промолчим Чистопрудный. Ты будешь ждать на ступеньках „Колизея”? Нет, не в этой, а в будущей жизни? Ты, наконец, будешь молодой для меня навсегда? Плохо помню Покровский и очень люблю Яузский. Какой у него характер? Я думаю, у него такой же характер, как у тебя. В нем нет никакой фальши, он ничего не придумывает, он не ломака. Он скромный.
А ведь родословная его почтенней, чем родословная новых хамов — наглых проспектов. Они лезут в глаза и кричат в уши, от них спасу нет, как от них болит голова! И конечно, они смеются над махоньким бульварчиком, который и среди бульваров-то вспоминают последним. Но у них нет и никогда не будет того, что есть у тебя, т. е., я хочу сказать, у твоего бульвара. Что же это? Какое слово я сейчас скажу? Это слово, такое простое и глупое, звучит знаешь как? Счастье жизни”.
7
Глупость жизни иногда помогает счастью жизни. Наталья Вагенер рассказала, как вышла у них двойная фотография с Юрием Сергеевичем. Они сами-то не думали об этом. Конечно, им хотелось, чтобы такая фотография была. Но куда торопиться? Когда запыхавшийся мальчик — сынок
Беленького — наткнулся в коммунальном коридоре на них, они уходили в Малый, и мальчик, увлекавшийся фотографией, попросил позволения их сфотографировать. “Вы теперь понимаете, откуда этот смешной шейный бантик у него? А меня Юрий Сергеевич заставил нацепить шиньон. Вы можете в это поверить? Я так не люблю ничего лишнего. Он сказал мне, что нашел его в комоде на чердаке старого дома в Покровском-Стрешневе. Он еще говорил, что чем больше на человеке старомодной чепухи, тем лучше. Бабочки, пенсне, запонки, трости — он дорожил этим, кажется, не меньше, чем Василием Блаженным. Знаете, что он сказал мне? Что, видя такого человека в запонках а-ля прошлый век, современный должен либо его убить, либо заплакать”.
С этой фотографии и началось мое знакомство с Натальей Васильевной, Натальей Вадарской, той самой “Н. В.”, которой все-таки посвятил свою книгу о Ялте Юрий Сергеевич. Почему, кстати, “они”, в редакции, не хотели такого посвящения и настаивали на расшифровке инициалов? “Потому что мы не в девятнадцатом веке”.
Пока Юрий Сергеевич был жив, он ни разу не показал мне их фотографии. И никогда не говорил об “Н. В.”. Только я помню один его взгляд, когда я смотрел на это “Н. В.”. Он, конечно, не мог не заметить моего интереса. Но я считал, раз он не говорит мне, кто это, значит, и спрашивать бестактно.
Я нашел фотографию на полу после того, как родственники Юрия Сергеевича — представляете, у него оказались родственники! — позволили мне (очень с их стороны любезно) взять что-нибудь на память. Они знали, что он хорошо ко мне относился (их слова). Мне не хотелось брать ничего. Но они прямо сказали, что все на выброс. И шведский шкаф, и даже божница. Иконы, впрочем, они благоразумно забрали. Себе? Или продали? Не могу сказать. Около божницы я и подобрал фотографию. Наверное, Юрий Сергеевич хранил ее в нижнем, закрытом отделении. Там лежала карта Крыма 1951 года с вложенными внутрь цветами — я не знаю, как они называются. Маленькие и смешные. И еще — ее письма. Я прочитал их. Я не думаю, что этот поступок был непорядочный. Письма были плотно связаны бечевкой — пришлось разрезать. Собственно, по адресу на конверте я смог найти и ее саму. Конечно, я сделал странный шаг. Ведь они не виделись двенадцать лет. Но разве она могла так и не узнать о его смерти? Из писем было
