воспринимать как дробление и распадение единства. Дробление и распадение — это как раз то, что явилось следствием грехопадения, то есть первоначального отпадения пары от Бога — Третьего в этом союзе. Первый онтологический тип искажен в грехопадении гораздо тоньше, чем можно было бы предположить, грубо противопоставляя «единого» — «множеству». Человек в раю должен был именно умножаться, а не дробиться. Он должен был буквально существовать по образу Троицы: неслиянно и нераздельно, в радости совместного бытия и сотрудничества. Недаром и до сих пор, в самом секу-лярном сознании, представление о празднике — это когда очень много людей и все радуются друг другу и друг с другом; вообще характерно, что наличие солидарности, взаимопомощи, доброты и сочувствия друг к другу любую внешнюю катастрофу превращает в событие, которое вспоминается как праздник, и наоборот, любой праздник безусловно испортит «не такой», «не так настроенный» человек: то есть праздник — это и есть человеческое единение по преимуществу (вторая составляющая праздника — это как раз изобилие, но изобилие мира, как мы помним, порождается человеческим изобилием).
За счет чего возможно было умножение без дробления? За счет иного положения по отношению ко времени.
Время человека до грехопадения — это область его свободы, а не его принуждения. Человек существует до грехопадения как минимум в четырехмерном пространстве, и его образ соответственно складывается как минимум из четырех измерений. Трехмерный человек, каким мы его знаем теперь, — это лишь «срез» его четырехмерного образа4. Человек — из себя всего — доступен для себя лишь в мгновение настоящего, то есть человек и сам дробится в мгновениях своей жизни. Соответственно дробится и прежде единый человек — на индивиды («индивид» (лат.) — то же, что «атом» (греч.) — неделимое, предел деления рода).
Индивидуальное существование, или, скорее, иллюзия индивидуального существования, возможно только в таком положении во времени, когда нам каждый раз доступен лишь его мгновенный срез. Когда время — это область свободы, то оно предстает перед нами как «обретение без потерь». Если мыслить об этом в доступных нам образах, то мы увидим человека как длинную «змею», составленную из его трехмерных образов, причем сам он присутствует не в конце этой «змеи», и вообще — он не перемещается по ней, как по некоей «шелухе», одушевляя какой-то один момент своего существования, но полноценно присутствует «всегда» в каждой точке, в каждом временном срезе.
Соответственно, в раю в момент разделения на «два пола» человек умножился, но не раздробился. Он просто перестал быть одинок, получил возможность любить и радоваться другому, который в то же время — ты сам. Жизнь не раздробилась, а умножилась, и ощущение этой жизни, ее полноты и напора в каждом уже существующем человеке умножалось бы с появлением каждого нового «неслиянного и нераздельного» человеческого существа. Это можно себе представить как куст, занимающий постепенно поляну, выпуская все новые и новые побеги и оставаясь при этом единым кустом, где каждая веточка ощущает все то, что ощущают все остальные ветви, связанные единой корневой системой, причем — на всех уровнях, то есть — во всех поколениях. (Остаточное ощущение этого единства знакомо нам по ощущениям сочувствия и сопереживания окружающим нас людям и по способности вживания в художественный образ. На примере отождествления себя с героем или героиней романа (или фильма) видно, что и половая любовь, предполагаемая самым личным чувством, вполне может быть разделена всеми за пределами пары, причем именно как соучастниками.) Каждый человек — ветвь куста, рука человечества — был призван пестовать и нянчить всю землю, все мироздание, вместе люди обнимали бы землю, земля и все, что на ней, все мироздание покоилось бы в объятиях человечества, в гибких ветвях этого грандиозного единого куста, и каждый человек слышал бы и ощущал, непосредственно воспринимал и сознавал все в мироздании, а не только все в человечестве...
Это — потрясающее и завораживающее — видение человека, каким он должен был быть в раю, лишь постепенно вытеснялось из сознания человечества. Род, народ очень долго воспринимается как единая личность, единое тело, нося имя своего прародителя. Понятие «родословное древо» вовсе не метафорично, а отражает буквальное восприятие человека в системе его рода. Но и отчужденность иных родов и народов люди стараются преодолевать, вновь вплетая их в единую сеть посредством контактов полов. Ритуальный блуд (опять-таки страшное искажение — но указывающее на некую истину, которая здесь искажалась) практиковался именно в целях соединения всего человечества в единую систему, ибо раз соединившиеся были уже навеки «едина плоть», что онтологически понятно при подключении видения человека во временной развертке и вовсе не является метафорой. То есть человечество долго, на самом деле — до точно определенного момента, пыталось (да и теперь пытается) выстраивать свое существование по первому онтологическому типу.
В чем же можно усмотреть причину смены онтологического типа? Первоначально человек был укоренен в Боге в самом акте своего сотворения. Потому-то этот предполагаемый растущий «куст» человечества в раю, имеющий корень в Боге, не дробящийся, но умножающийся, и был онтологически возможен. Однако в акте грехопадения человек отделяется от своего корня в Боге, становится «сам по себе». «Сам по себе» он, однако, неизбежно умирает, как и всякое растение без корня. Таким образом, к моменту прихода Христа человечество представляло собой огромный поверженный ствол рода человеческого, отдельные могучие ветви которого (роды и народы) пытались самостоятельно укореняться в наличном бытии. Они обретали, так сказать, «родовое бессмертие», то есть относительную долговечность рода при смертности и сменяемости индивидов.
Воскресение — это операция по спасению, по новому укоренению в Боге, но уже не единого корня человечества, а каждого отдельного человека. Ибо в силу присущей человеку свободы, являющейся в нем образом и подобием Божиими, он должен своей волей «принять чашу спасения», без чего его новое укоренение в Боге невозможно. Однако не каждый желает и соглашается ее принять. Наша связанная с грехопадением несвобода во времени, наше дробление во времени, очевидно, и должно было стать инструментом, позволяющим это отсечение от рода, это отделение отдельных мелких ветвей инди видуальной жизни, не способных существовать сами по себе, но способных привиться к иной лозе, корень
