раскулачивание, пережил голод в плодородной Курской области, лишь по счастливой случайности избежал ареста за юношеские антисталинские стихи. Его взгляд на сталинский режим и Красную армию не был наивным. Но своих лейтенантов он взял из действительности. Спортивная военизированная городская молодежь, комсомольцы, “ворошиловские стрелки”, верившие в превосходство советского строя, советской техники, советской военной организации над врагом, — тоже реальность: “…все молодое поколение вышло на улицу. <…> В одну ночь юноши и девушки поняли, что пробил их звездный или смертный час. От волнения они не могли оставаться дома. Им хотелось быть вместе, но не в семье. <…> Вдумчивые и взволнованные, они прощались с московскими улицами, дворами, друг с другом. Поколение шло навстречу своей судьбе”11.
Кремлевские курсанты — высокие красавцы, элита, не полуголодные колхозники, не московские ополченцы. Армия их вовсе не отвращает, напротив, курсанты воспринимают службу едва ли не романтически. Вчерашний курсант счастлив, когда связной по ошибке называет его лейтенантом, подняв на ступеньку выше. Новенькие “фасонистые” сапоги младшего лейтенанта печатают первый снег. Капитан в кожаных перчатках легкомысленно помахивает стеком, команда “Воздух!” звучит четко и “торжественно- напряженно, как на параде”, поход напоминает курсантам тактико-инженерные занятия. Война не пугает. Фронт представляется курсантам “величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти”. Учебная рота идет на фронт.
Впрочем, романтику начинает разрушать реальность войны. Почему уже пятый месяц немцы продвигаются к Москве? Почему курсантов, будущих офицеров, пришлось бросить в бой, как обыкновенную пехоту?
Одна из ключевых фигур повести — капитан Рюмин. Прямой, высокий, “в талии как рюмка”. Курсанты подражали своему командиру, и он об этом знал. Но с первого же фронтового дня его авторитет неуклонно разрушается, а сам Рюмин превращается из молодого, ответственного и мужественного офицера в деморализованного старика. Курсанты встречают хорошо вооруженный заградотряд войск НКВД. Капитан сначала даже не понимает, что за отряд замаскировался в скирдах давно скошенного клевера, на кого направлены стволы “максимов”, и пытается навести порядок: “Что за подразделение? Командира ко мне!” Но сцена кончается унизительной проверкой документов у самого Рюмина и насмешливым приказом: “Давайте двигайтесь, капитан Рюмин! Туда двигайтесь!”
Все идет не так, как планировалось. На вопрос ротного, получат ли курсанты хотя бы пулеметы, командир полка отвечает: “Ничего, капитан!”
Абсурд войны открывается курсантам раньше, чем ее жестокость. Отряд еще не успел вступить в бой, а вокруг уже происходит что-то непонятное, необъяснимое. Вместо ожидаемых немцев курсанты увидели людей в советской форме, “шли они как-то зигзагами, рассеянно, мелкими кучками и поодиночке”, и курсанты было решили, что это просочились немецкие диверсанты.
С одной группой шел пожилой безоружный красноармеец:
“— Где ваша... винтовка, товарищ боец?!
— Я воевал не винтовкой, а дивизией, лейтенант! — тоже фальцетом крикнул красноармеец и стал по команде „смирно”. — Приведите себя в порядок! Как стоите? Я генерал-майор Переверзев!”
Появление переодетого генерала без оружия и документов показалось ротному столь диким, чудовищным событием, что он даже попытался скрыть его от подчиненных, объявив, что “генерал” — просто контуженый боец. Но вскоре “мимо деревни прошло до батальона рассеянной пехоты, проехали несколько всадников и три повозки. <…> отступающие наталкивались в поле на посты курсантов, забирали вправо, и рядом с ними по полю волочились длинные четкие тени. <…> Теперь и без контуженых все было ясно...”
Эта встреча уже надломила Рюмина. Впервые он заговорил с подчиненными неуверенно, даже растерянно: “„Обстановка не ясна, Алексей Алексеевич”,-— неожиданно и просто сказал капитан”. Капитан говорит “не своим” голосом и “немного невоенным тоном”, обращается к подчиненному не по уставу. “Ушел Рюмин тоже не по-своему — он не приказал, а посоветовал...”
Рюмин догадывается, что рота окружена и помощи ждать неоткуда, но от курсантов он еще скрывает правду. Ведет их исполнять несуществующий приказ. Внезапной ночной атакой выбить немцев из соседней деревни, разгромить спящего неприятеля, а потом уже на выход к своим. Все развивается как будто по плану: рота курсантов атакует немцев. Переменчивый бог войны изменил оккупантам. Война оказалась безжалостна к вчерашним победителям: “Одуревшие от страха немцы страшились каждого затемненного закоулка и бежали на свет пожаров, как бегают зайцы на освещенную фарами роковую для себя дорогу. Они словно никогда не знали или же напрочно забыли о неизъяснимом превосходстве своих игрушечно-великолепных автоматов над русской „новейшей” винтовкой и, судорожно прижимая их к животам, ошалело били куда попало”. Но через несколько часов все стало на свои места: немецкие пикировщики, танки и автоматчики издевательски легко, играючи расправляются с остатками кремлевской роты. Этот эпизод, как и все военное творчество Константина Воробьева, автобиографический. По свидетельству Веры Воробьевой, автор “Крика” не раз вспоминал немецких автоматчиков с засученными рукавами. К этому образу он вернется в повести “Друг мой Момич”: “…немцы с засученными по локоть рукавами заняли проходы между танками. Им незачем было целиться, и они стреляли, свистели и улюлюкали, уперев рукоятки автоматов в животы”12.
В небе над скирдами, где еще недавно стоял отряд НКВД, идет воздушный бой: четыре “мессершмитта” последовательно уничтожают три советских
истребителя. Этот бой становится для Рюмина последним шагом к гибели: “Все, — старчески сказал он. — Все... За это нас нельзя простить. Никогда!..”
Самоубийство капитана — один из важнейших эпизодов повести. Человек на войне, не сумевший приспособиться к ее кровавому абсурду, не понявший ее странных закономерностей.
