В художественном пространстве военных повестей Константина Воробьева война предстает явлением не только страшным, кровавым, но и загадочным, рационально не объяснимым. Красная армия была самой многочисленной в мире, осенью 1941 года на защиту столицы стянуто немало войск, но сил все равно не хватает. Оборона растянута на много километров, рота кремлевских курсантов
углубляется в “бескрайние, чуть заснеженные дали”, как будто и не в Подмосковье, а в чужой, неведомой стране. Связь вскоре оборвется, нет у курсантов соседей ни слева, ни справа. Позади стоит заградотряд войск НКВД, экипированный почему-то немецкими автоматами (пистолетами-пулеметами МР- 40), а впереди-— бескрайние просторы, “угрожающе-таинственные и манящие”.
Война словно издевается над людьми, которые тщетно пытаются приспособиться к ее неверным законам: раненых, перенесенных в безопасное место, накрывает мина. Знания, приобретенные курсантами в училище, оказались как будто бесполезны. Алексей знал много приемов рукопашного боя, но в первой же рукопашной забыл о них. Даже в победном бою война будто смеется над человеком, над его волей, усилиями, знаниями. Алексей потерял власть над подчиненными, потому что “слепым ночным боем управляет инстинкт дерущихся”, а не разум, не расчет, не команда офицера.
Принципиальное отличие нормального человека, человека на войне, от человека войны — отвращение к насилию, к жестокости, к мерзости убийства. Если Лимонов романтизирует убийство, если Проханов, пусть даже глазами Литкина, любуется красотой разрушения, упивается многостраничными описаниями самого чудовищного насилия, то герой Воробьева едва сдерживает отвращение и ужас. Алексей старается не глядеть на “глянцево-сизый клубящийся моток чего-то живого”. Он даже не в состоянии оказать помощь смертельно раненному, его мутит.
Во время скоротечного ночного боя за деревню Алексей видит, как один из курсантов ведет “на винтовке, как на привязи, озаренного отсветом пожара немца”, все глубже погружая штык в его живот. Алексея охватывает отвращение и ярость — не к немцу, а к своему, к курсанту. Это инстинктивное, рефлекторное отвращение к убийству, пусть даже и к убийству врага. Сапог с оторванным обрубком ноги он видит мельком, стараясь на лишнюю долю секунды не задержать взгляд на “сахарно-белой” кости, “невинно-жутко” высовывавшейся из сапога. Сергей (“Крик”) видел разрыв мины “и в нем летящую Маринку”, но тут же зажмурился, у него “не было ни одной стройной, отчетливой мысли, кроме желания не оглядываться”.
Красоты в разрушении и смерти герои Воробьева не находят: убитый немец падает “бесформенной серой кучкой”. Алексеем овладевает не радость победы, но ужас, отвращение и тошнота. В мире, где царит смерть, живые инстинктивно стараются отгородиться от нее, поэтому даже похороны убитых товарищей вызывают в душах курсантов только отталкивающий ужас и отчуждение.
Нехватка оружия — часть страшного абсурда войны. Защитникам Москвы нечем остановить немецкие танки. Кремлевские курсанты вооружены только самозарядными винтовками Токарева, в самом деле “новейшим”, но не оправдавшим себя оружием. Еще в финскую войну солдаты старались поменять капризную СВТ на старую, надежную винтовку Мосина. Есть у курсантов еще гранаты и бутылки с горючей смесью. Ни противотанковых пушек, ни минометов, ни даже пулеметов.
Но это еще не все. Комполка, “маленький измученный подполковник”, спрашивает Рюмина, у каждого ли курсанта есть винтовка и гранаты… Очевидно, у ополченцев подполковника дела с оружием обстояли много хуже, чем у кремлевских курсантов.
С первых же шагов по прифронтовой еще полосе курсанты недоумевают: куда подевалась наша авиация? Где наши асы, поражавшие довоенный мир своими рекордами? Где наши танки? Где артиллерия?
Герои повести “Крик” вооружены лучше: есть ручные пулеметы и противотанковое ружье, заменяющее советским бойцам и противотанковую пушку, и зенитку, и даже… гаубицу: отважный сержант Васюков пытается своим ПТР подавить немецкую минометную батарею.
Как будто и не было на свете могучих советских мехкорпусов, полнокровных дивизий — стрелковых, мотострелковых и танковых. Кажется, вся Красная армия исчезла, растворилась, остались от нее лишь какие-то фрагменты. Вот вроде бы в ближнем тылу заслышали гул танковых моторов. Решили было, что это наши тяжелые КВ готовятся поддержать контратаку курсантов, но то был гул моторов немецких.
Мы до сих пор не знаем, что произошло с Красной армией в летние и осенние месяцы 1941 года. Советские танковые и воздушные армады не были фантомом. Сейчас уже ни один добросовестный историк не станет рассказывать сказки о безнадежной отсталости Красной армии, о нехватке оружия, о неготовности Советского Союза к войне. Только на войну и работал Советский Союз, страна, где военную форму носили даже литераторы. Мы не знаем, почему многочисленная и хорошо вооруженная армия была за несколько недель разбита, разгромлена и отброшена на сотни километров от западных рубежей Советского Союза, но, видимо, советские мехкорпуса, рассыпавшиеся еще до столкновения с противником, сотни брошенных танков, красноармейцы, с оружием сдававшиеся в плен десятками тысяч, — отнюдь не миф13. “…Нельзя обойти молчанием и имевшиеся случаи паники, позорного бегства, дезертирства с поля боя <…> мы собрали много горе-воинов, среди которых оказалось немало и офицеров. Большинство этих людей не имели оружия.
К нашему стыду, все они, в том числе и офицеры, спороли знаки различия”14. “…Пехота деморализована и упорства в обороне не проявляет. Отходящие беспорядочно подразделения, а иногда и части приходится останавливать и поворачивать на фронт <…> эти меры, несмотря даже на применение оружия, должного эффекта не дали <…> батальоны курсантов держались стойко, понесли большие потери, связь с ними утеряна”15.
Это на фронте. А вот что делалось в Москве 16 октября 1941 года:
“Кругом летали, разносимые ветром, клочья рваных документов и марксистских политических брошюр. В женских парикмахерских не хватало места для клиенток, „дамы” выстраивали очередь на
