время, даже в Большой. Кто-то расстается легко.
У таких действительно крокодиловы слезы о прошлом — что-то вроде реакции пищеварения. А кто-то не может расстаться. В чем винить таких людей? В наличии сердца?
Я чуть не забыл о второй десертной фотографии. Кого же она изображала?
Беззаботно смеющийся (пьяный? — подумаем мы) бородач держит на руках, нет, не красавицу, хотя предмет его страсти лишен одежды, не считая платочка на голове, но и не младенца, хотя во рту соска от детской
бутылочки, и не любимого щенка, хотя некупированный хвост изящно свивает вниз, и не напуганного котенка, при том, что руки бородача исцарапаны, — так кого же? Вы догадались уже? — правильно! — крокодильчика. На обороте написано: “Абрам Гармаев, 4 июня 1916 года, в доме Сиу”.
7
Вспомните, какие бывают портфели. Черные. Коричневые. С красным отливом. Желтые, как цветочки куриной слепоты.
Если бы только портфели! Саквояжи, кофры, чемоданы, портпледы, просто дамские сумочки. Но в кожаной лавке (портфель сохранил бумажку с ее парижским адресом — rue Scribe) вы найдете также перчатки, ремни, портмоне, дорожные несессеры, бювары. А еще штабеля опойковой кожи для обивки диванов и кресел. Марокен для книжных переплетов.
Если знать маршрут путешествия моего деда, то легко понять, как он набрел на крокодила. Отель отмечен крестиком на плане 1906 года. План и квиток из лавки лежали в портфеле рядом. У меня хорошая память, в том числе на тарабарские слова. Я запомнил название улочки, где дремала кожаная лавка. Я и не думал, что она — ближайшая к отелю. Так что окна могли выходить на приземистую входную дверь (квиток был своего рода рекламой — и в верхней части грязной краской впечатали изображение
фасада).
Нетрудно представить, как вечером, после всех заседаний, речей, вспышек магния, товарищеского ужина, дед смотрел на город, стоя на скромном балкончике отеля. По левую руку — дома (на плане изображены крупные здания), надо полагать, с мансардами — какие парижские дома без них? Только он разглядывал их не как восторженная барышня, пишущая этюды, пусть даже под диктовку Дега. Он вспомнил бы об архитекторе Франсуа Мансаре, который изобрел мансарды, то, что, в свою очередь, и ему изобрело билет во времени. От мансард дед спустился бы взглядом вниз, на бульвар Капуцинок, где в вечерней дымке раннего сентября
много-много людей. Как на них долго можно смотреть! Вот и на соседнем балкончике два бородатых господина в цилиндрах, перебивая друг друга, кого-то ловят внизу. Их ждет условленная встреча? Или они — два сытых бездельника, которые громко обсуждают достоинства того или другого личика? Или они — фантазеры, способные придумать биографию, глядя лишь на обвисшие усы мужа и сияющие вишней губы жены? Пожалуй, от них достанется и их балконному соседу, который смотрит не на личики, не на фиакры с начинающими чернеть от робкого дождя крышами, а на вывеску с плохо намалеванной перчаткой.
Даже семейный человек совершает опрометчивые поступки. Бабушка, хотя и была младше на двенадцать лет, будучи скупой, как все англичанки, готова была потребовать вернуть портфель обратно. Только волшебное словцо “чертежи” сломило ее. Разумеется, дед лукавил, отлично зная, что чертежи сподручнее помещать в длинную глупую трубу. Но пока им обоим еще не было известно, что вся жизнь уместится в этом новеньком, жадном (так назвала его бабушка) портфеле. Как легко оказалось унести жизнь в крокодиле.
А ведь у него тоже была своя биография. Он ездил в Мисхор, в Гельсингфорсе дед вдруг забыл его на вокзале, но нашли — каким образом? ума не приложу — и прислали в Москву. Каждое лето он проводил на Клязьме. Так что не утверждайте теперь, что крокодилы в подмосковных речках не водятся. Он и в Петербурге был завсегдатаем — “Он по городу ходил, по-турецки говорил”. Никто не спорит, что это лучшая строчка 1916 года, но никто не знает, что она не только о Крокодиле, она еще и о портфеле.
Что-то из его содержимого все-таки уцелело — например, довольно много дедушкиных писем. А вот портфель забыли. Крокодил нырнул
в темные воды реки. Всё складывали-перекладывали; смятый, он валялся в чулане. Кожа его запылилась. Его можно было принять за другого, за неблагородного. Хотя так просто вернуть ему вид: потереть бархоткой. И даже зависть давно покойного Гильдельбранда воскресла бы.
Было чему завидовать. Задняя и верхняя крышки сделаны из кожи аллигатора, которому к моменту поимки хорошо жилось лет тридцать. Тем не менее дубили эту крепкую кожу в бочках коньяка два года, пока она, верная природной прочности, не приобрела вдобавок необходимую эластичность. Боковины сшили из другого сорта кожи. Из молоденького каймана с мелким светлым зерном чешуек. С легким скрипом такая кожа складывается и раскладывается в гармонику — она никогда не разорвется.
Рукоять изготовлена из брюшного панциря, сросшегося с внутренней костью, а снаружи обернута, нет, не кожей нежно-юной гюрзы, как в большинстве случаев (иначе владелец получил бы мозоли), а кожей полугодовалого гавиала — спасибо французским колониям в Индокитае, — зерно которого меньше змеиного и мягче.
