культуры. В нем одном миллионы жизней. Один Блок — это целый мир, а потом смерть мира.
18 февраля 1979 г., Москва, воскресенье. А. И. (я слушала конец его интервью — большого — было очень плохо слышно) — А. И. заявил, что если мы будем воевать с Китаем, то миллиардный Китай нас уничтожит...
Прочла А. И. — гарвардскую речь127. Вот где гениальная проза — не менее гениальная, чем герценовская. Именно проза — в беллетристике он куда слабее. Что касается правильных или неправильных мыслей, то чувство правды — т. е. ощущение его правды — покидает меня, чуть он говорит о Средних веках и Возрождении, или — что Израиль хорошее государство, потому что религиозное. (Именно потому оно невыносимо.)
Сильно подозреваю: насчет Запада и его слабости он прав. Вообще для меня он прав, пока я его читаю, — во всем (его прозу), потому что не бывают правы или неправы стихи. А мысли... Вот, например, он утверждает, будто Февральская революция была не нужна. Она была слаба, оказалась слаба , но падение самодержавия (охранки, черты оседлости, мещанства, поповщины, Распутина и распутинщины, бездарности ) было — счастьем .
Он уже явился с нелюбовью к интеллигенции (уже в “Иване Денисовиче”), а потом она окрепла. (Нелюбовь.) Еще бы! Он ведь не понял ни АА, ни К. И. — в их очаровании, — а остальное было шваль, партийная и беспартийная сволочь; вершина — Твардовский, да и тот не выпутался из Лакшина и Воронкова. Каверин? Порядочность, но не очарование.
Сколько я ему ни объясняла — я, в отличие от него пережившая 37 — 38, что в эти годы не только партийцев сажали, но и наилучшую интеллигенцию, — он не верил. А я же в очередях видела, как мало там было жен обкома — мало по сравнению с нами.
Нелюбовь к интеллигенции — это у него собственное, исконное, посконное.
Да, изгнание, разлука — тяжелая вещь. Вспомнила мой разговор с
А. И. незадолго: “И я, если окажусь там, переменюсь?” — “И вы”. И так
и случилось. Потому что здесь он все же хоть изредка слышал что-нибудь поперечное себе (от друзей), а там уже ничего. Интервью же начинается прямо обращением к нашему тогдашнему разговору: “Я не переменился, я такой же”... Нет, милый и любимый, переменился.
Очень мне родное в гарвардской речи: что нельзя человеческую душу все время снабжать потоком информации, рекламы и пр. Я тоже это очень болезненно ощущаю: когда работу души перебивают чужие рукописи, сообщения, голоса, сплетни и пр. Может быть, существуют нерабочие души? Как у Копелева? Им надо. А мне — нет.
28 февраля, среда, 79, дача. И еще я об одном: какой у А. И. русский путь: от художества к нравственности. Гоголь. Толстой. Достоевский. Герцен (каждый по- своему, но — непременно). Пастернак... АА говорила: “Пастернак поставил себя над искусством”. Удержалась, кажется, только она.
17 января 80, четверг, Переделкино. Прочла в № 127 “Вестника” интервью А. И. — Сапиэту128.
Прозрения гениальные (напр., Афганистан им напророчен); многое замечательно по уму и силе, но... он разоблачает Февраль. Так. Вероятно, февральская власть действительно была слаба и потому пришел Ленин, и она виновата. Но ведь Февральская революция свергла самодержавие — об этом он молчит. Самодержавие в это время было уже величайшей пошлостью. Свергнуть его надо было; Ал<ександра Федоровна> и Н<иколай> — бездарности и пошляки. Их лучшесть сравнительно со Сталиным и пр. в том, что самодержавие не всюду лезло, и куда не лезло, там цвело, а куда лезло — там начинался смрад. Охранка — меньше охватом, чем ГПУ и ГУЛАГ, но охранка есть охранка. Сторонник ли он самодержавия — он молчит. Это дурно. Кроме того, он пишет, что Февраль был делом всего двух столиц, а не страны. Ну, эти 2 столицы, быть может, стоили не меньше, чем страна. Он ненавидит Петра, Петербург, Ленина, Ленинград. А как же Пушкин, Ахматова, Блок — без Петербурга и Ленинграда? Затем хвалит “деревенскую” литературу. Там действительно удачи: Белов, Можаев. Ну а поэзия? А Войнович? Корнилов? Ух, дорого обходится ему православие.
29 января 80, среда, Переделкино. Жена Владимова129 — бедствие. Со мной она пыталась задираться и меня поучать, но я “держала себя с руками”.
