— Почему у вас в книге ничего не говорится о Слуцком?
— Да ведь я не даю стенограммы исключения Пастернака, к тому же Слуцкий два года в больнице. (Этого они не знали.)
— А каких поэтов вы любите? Тарковского, конечно, я надеюсь.
Я перечисляю аккуратно всех, кого люблю. Она:
— Самойлова не люблю. Прозаичен.
Я все радовалась, что А. И. она не трогала, но нет. Вот мы в передней, гости уходят. Он — с доброй улыбкой:
— В последнее время А. И. жил тут недалеко, правда? Он прислал мне приглашение на нобелевское торжество — 9 апреля, — и там был вычерчен план так аккуратно.
— Это, наверное, не сам он чертил.
Муж:
— Почему же не он? Артиллерийский офицер умеет чертить точно.
Я молчу. Она мне:
— Вы, наверное, считаете его сверхчеловеком.
— Я никого не считаю сверхчеловеком. Но у него есть чему поучиться.
— Он думает всегда только о себе.
— И поэтому он написал “Архипелаг”? — спросила я, учтиво открывая перед нею дверь и выходя вслед, чтоб вызвать лифт.
— Пример надо брать не с него, а с А. Д., — сказала она.
— Ну и берите. — Мы вышли на площадку.
— А об Ал. Ис. мы с вами еще поговорим, — сказала она.
— Нет, со мной об А. И. вам поговорить не удастся, — ответила я, улыбаясь, и помахала рукой — они уже оба были в лифте.
Да, она все время повторяла: “Я нервничаю... За Жорой машины хвостом”. Я ей хотела сказать: “Примите валерьянки”. Еще бы за Жорой не ездили — он подписал протест против вторжения в Афганистан...
14 февраля 80, четверг, Переделкино. А. И. выступил наконец против захвата Афганистана. Я все время ждала этого. И очень умно: что захват совершен не теперь, когда все завопили, а еще два года назад — о чем он и говорил в Гарварде.
13 марта 80, среда, Москва . Очень жалею, что нет выступления А. И. об А. Д.130. Конечно, Горький не Колыма, но любое насилие над Сахаровым ощущается — увы! или ура! — больнее, чем над безвестными верующими. И ведь написал же А. И.: “Таким чудом был Сахаров”. Был и остался. Но у него иерархия ценностей сместилась с тех пор — тогда тоже были ростки антиинтеллигенции, а теперь уж для него только и люди, что Огурцов131 да Гинзбург. Я ему давно не пишу — отвечу, конечно, если напишет — и люблю и почитаю его по-прежнему. Великий человек, великий художник.
16 марта 80, воскрес., Москва. А. И. по-прежнему молчит об А. Д. и этим очень меня огорчает. Прочла в “Русской мысли” его статью о коммунизме, о том, что коммунизм останавливается, только наткнувшись на стену, о флотилиях камбоджийских беженцев, о безнравственности вооружения Китая132. Думаю, что он, увы! прав, но что, увы! ни на Западе, ни здесь его никто не услышит и не поймет. Факты неопровержимы, — где коммунизм — там уничтожение — но нет. Неохота никому в это верить. (Не говорю уж о старых большевиках: Гнедине, Копелевых, Лерт... Те всё будут каяться, а понять — ни за что.) Я же понимаю так, что коммунизм смертелен, как всякое рационалистическое, схематическое насилие над жизнью. Как всякий изм. Меньшевизм был бы так же смертелен, как большевизм. Жизнь должна развиваться изнутри, как развивается
искусство. Христианизм также смертелен, потому что он есть теория, нахлобучиваемая на жизнь. А Бетховен, или Блок, или Ахматова — они жизненны; где поэзия, там и жизнь, а где теория — там постановление 46 года.
