открытие фестиваля сегодня пойти. И ей есть куда надеть нарядные тряпки, и есть для чего сидеть на диете, ходить к косметологу и парикмахеру. Пенсия — всего лишь прибавка к зарплате. Не будет она ее брать, а летом поедет в круиз по Дунаю или даже по Средиземному морю. И нечего убиваться. Отметили на работе ее пятидесятипятилетие, поздравили, цветы подарили, но мотив пенсии даже не возник. И сейчас, два года спустя,
горизонт чист.
В центре кладбища — большая площадка с круглой клумбой. У нее была детская забава: сколько раз она сумеет проскакать вокруг нее на одной ножке. Она дошла сюда и даже не заметила, что музыка звучит все громче. Пронзительный женский голос, безобразно искаженный плохим усилителем (она-то знала, какие нужны микрофоны, чтобы не было помех на
открытой площадке!), выводил пошленький мотивчик. Но бог бы с ним! Рефрен заставил ее поежиться:
— Счастли-и-вой доро-о-ги жела-а-а-ем…
А вдруг в этой части кладбища кого-то сейчас провожают под такую песенку в последний путь! Славный реквием! Прямо-таки requiem aeternum-— вечный покой… Не подводит память: как сдавала музлитературу в школе, так и отпечаталось.
Клумба все та же, но площадка с каждым годом скукоживается, скоро останутся только узенькие дорожки, огибающие цветник. Престижное место. И хоть формально кладбище давно закрыто, для хороших людей земля находится. Вот, например, новейшая достопримечательность. Братская могила. Грешно, но так и просится каламбур — могила “братков”. Участок-— хоть картошку сажай. “Спаси и сохрани”. Имена, чуть ли не клички. А фамилии где-то потом, на заднем плане. Как и при жизни: главное творилось без имени- отчества. Погибли в один день. Наверное, в какой-то междоусобной разборке. Молодые. Что было у них? Трудное детство в перенаселенной коммуналке, пьющий отец или вовсе изможденная мать-одиночка. Двойки по математике, замечания в дневнике. Армия, дембельский альбом. И вдруг, как в сказке: куртка кожаная, цепь золотая на шее, матери кольцо с камушком на натруженную руку, авто во дворе. И финал…
Странно, ее, так склонную к сентиментальности, не очень трогали детские надгробия с ласковыми именами: “Сашенька”, “Мариночка” — и детсадовскими фотографиями. Может быть, оттого, что у нее не было детей. Но она навсегда запомнила слова старой няньки в семье подруги Оли, когда умер от крупозного воспаления легких ее маленький братик. Няня Паша, вытирая глаза уголком ситцевого белого платка в линялый голубой цветочек и мелко крестясь, приговаривала:
— Он теперь ангел, сидит на облаках. А кто знает, от какой жизни Бог его упас…
Лида не была глубоко верующей, хотя все чаще захаживала в церковь, а недавно, перерыв домашние шкатулки и ящички, отыскала свой крестильный крестик на пожелтевшем суровом шнурке. Она пока не чувствовала потребности надеть его, но оставила на виду. Логика няни Паши многажды помогала ей пережить потери. И не только смерти.
Когда ее единственная настоящая любовь — певец-баритон, солист филармонии, прожив с ней полгода, вернулся к жене, Лида как заведенная повторяла про себя: “Сколько бы мы вместе ни прожили, хоть до конца жизни, лучшие дни уже прошли. И они навсегда мои. А что дальше было бы — кто знает, может, это счастье, что все кончилось”.
Зато она с каким-то странным благоговением вглядывалась в портреты тех, чьи годы перевалили за девяносто. Многие родственники украшали памятник фотографиями в молодости, и это выглядело неуместно, даже оскорбительно. Лида любила лица стариков, на которых читались характеры, а иногда и судьбы. Во всяком случае, их можно было додумать.
Только что, отстояв в огромной очереди, как в советские времена, три дня перекликавшейся по списку, Лида сдала документы на новый заграничный паспорт. Теперь там таинственным для нее образом зашифровывались удивительные сведения: что-то про радужную оболочку, отпечатки пальцев и прочие невидные глазу особые приметы. И фотографию надо было делать особую. Даже раздавали специальные памятки. Как всегда, бюрократический язык вызывал смех, который невозможно было объяснить рационально: вроде правильно, да и по-другому никак не скажешь, а хохочут все: “Выражение лица должно быть нейтральным, рот закрыт. Расстояние от нижней точки подбородка до условной горизонтальной линии, проведенной через зрачки глаз, такое-то…” Когда она читала это на работе, кто-то сострил:
— Это называется “лицо по стойке „смирно””.
Большинство кладбищенских фотографий такими и было — по стойке “смирно”.
Справа от аллеи женщина устанавливала свечку на могиле, увенчанной большой красной звездой. Старались, наверное, чтобы похожа была на рубиновую кремлевскую. Вдова еще не старая, но в уже немодном плащике, шляпка нелепая с фетровым цветком, рядом сумка стоит клеенчатая. Генеральша, одно слово: нищета наступила, а ухватки остались… “Может быть,
ее покойный муж был знаменитым полководцем, — подумала Лида, — хотя… в тех войнах, что выпали на его время, знаменитыми не становились”. Могил известных людей здесь было полно, и, даже если наследники вымерли, находилось, по счастью, кому ухаживать за памятниками. Недавно у нее спросила, где взять воды, молодая женщина, старательно протиравшая старинное надгробие. Они разговорились, и оказалось, что она с кондитерской фабрики “Красный Октябрь”, опекавшей могилу бывшего владельца Фердинанда Теодора Эйнема. А на могиле, которую она знала с детства, —
