Потом приходит слух, что Гусарцев убит, и Жилин переживает и за друга, и за двух контузиков, похоронив их, а потом они объявляются сами у складских ворот, и на душе Жилина теплеет, но ненадолго: один из “контузиков”, Алик, рассказывает, что это он выстрелил в Горного Ахмеда и нечаянно задел Гусарцева.
Как поступить Жилину? Прогнать их? Самому сдать в комендатуру? Ведь кто-нибудь из чеченцев заложит пацанов, за Горного Ахмеда будут мстить, а это ставит под угрозу жизнь самого Жилина. Но как их бросить? “Дети же! Больные дети”, — думает Жилин и оставляет пацанов при себе. Пространный эпизод, где Жилин выясняет обстоятельства гибели Гусарцева, отмечен мастерским психологическим рисунком. Конечно, Гусарцева Алик застрелил нечаянно: целил в Горного Ахмеда. Но и не совсем нечаянно…
Пачка денег, перешедшая из рук чеченца в руки офицера, — вот что вызвало вспышку в мозгу контуженного пацана и заставило дать автоматную очередь. Он испугался толстенькой пачки. Он даже не может объяснить, почему он боится пачки денег, но Жилин, словно опытный психоаналитик, докапывается до подсознания героя. Алик уже видел пачки денег, переходящие из рук чеченцев в руки командиров, после чего что-нибудь нехорошее с этой ротой происходило: то она попадала в засаду и люди погибали, то у солдат исчезал запас боекомплектов. И стрелял он именно в эту самую пачку, источник прошлых и будущих бед, в человека с пачкой денег.
Тут бы Жилину намотать на ус, что с психикой у парня совсем плохо, и отправить “контузиков” от себя подальше — ну хоть даже и в комендатуру, в конце концов, что ему за дело до парней. Но жалость пуще прежнего терзает его сердце. “Сынки”, — прорывается у него как-то, когда он видит их, спящих, жалких мальчишек. У одного слезится глаз, другой вскрикивает во сне.
Древний фольклорный мотив — гибель отца от руки сына — слабо мерцает в повествовании Маканина. Использовать топ в его неизменном виде ныне решается только массовая культура. Но обновленный топ — основа любой притчи. Понятно, что Жилин должен погибнуть от руки того же Алика, с которым он столько возился, отмазывая пацана от наказания, погибнуть при точно таких же обстоятельствах, в каких погиб Коля Гусарцев, — при передаче ему денег чеченцем. Жилин проживет еще несколько минут после выстрела Алика, успеет воскликнуть: “Ты же убил меня, дурачок стриженый”, — но так и не выдаст мальчишку подоспевшему офицеру, сказав только: “Нас обстреляли”.
Виктор Топоров видит в этой смысловой рифме доказательство беспомощности автора: мол, одно ружье стреляет дважды. Мне же, напротив, кажется, что эта рифма и создает драматическое напряжение. Ожидание гибели героя повисает в воздухе. С Колей Гусарцевым произошел несчастный случай. Несчастный случай — это не трагедия. Жилин же оказывается жертвой трагических обстоятельств. Не удалив от себя пацанов, к которым испытывает острую жалость, он сам делает шаг навстречу собственной гибели.
Притча о том, как добро оборачивается злом, о невольной и трагической неблагодарности, о том, как страшно связаны в этом мире деньги и кровь (коварное двурукое божество всегда жаждет крови, даже если от его имени кто-то требует денег), — вот зерно романа Маканина. А военные действия в Чечне — лишь декорация, антураж. Самый главный просчет автора, на мой взгляд, в том, что он одел притчу в поношенный армейский камуфляж, в бытовую оболочку романа о чеченской войне, про которую ему мало что известно. Если бы действие романа разворачивалось на абстрактном Кавказе, на неизвестной войне, в неозначенное время, в неназванной республике (как действие рассказа “Кавказский пленный”), то и значительная часть претензий к автору просто бы отпала. Но очевидно, у столь опытного писателя, как Маканин, были веские соображения в пользу собственного решения. И значит, за него придется платить.
*Латынина Юлия. Джаханнам, или До встречи в аду. М.; 2005, стр. 142 — 144.
Эта проза — живой организм
Вопреки. Это слово приходит на ум, когда окидываешь взглядом жизнь и работу Солженицына в новом веке. Человек-легенда, классик, признанный во всем мире... Кажется, фигуре такого масштаба нужно делать невозможное, чтобы не «забронзоветь». Александру Исаевичу это удалось, и благодаря не только удивительной работоспособности, но и умению трудиться вопреки, то есть делать то, чего не ждут. Примеров много. Даже наделавшая шума история с Госпремией за 2006 год — известная главным образом тем, что Солженицын вопреки ожиданиям не отказался (как отказывался не только от ордена Андрея Первозванного к восьмидесятилетию, но и, о чем помнят меньше, даже от Государственной премии РСФСР 1990 года за «Архипелаг ГУЛАГ» — если быть точным, заблокировал выдвижение книги на премию — и это в те годы, когда все были полны иллюзий и надежд). А кто на рубеже веков не говорил о том, что толстые журналы уже «не те», никому не нужны и вот-вот погибнут? —
а многие в старшем поколении литераторов не прочь были добавить, что, в частности, «не тот» уже «Новый мир», после Твардовского и перестройки... Солженицын, вопреки этим настроениям, оставался по-прежнему верен своему журналу и, кажется, бровью не повел, что обрушились тиражи и нет всенародного круга читателей. Его плодовитости позавидовал бы любой автор: ежегодно — по нескольку внушительных публикаций в разных жанрах; прервалось это внезапно, и последняя на сегодняшний день — в № 12 за 2004 год, «Награды Михаилу Булгакову при жизни и посмертно». В те дни, все-таки уже не
