издательская культура где-то востребованы, где-то же по соседству в обед сто лет не нужны. Злосчастная книга не единична и вышла не в захолустье — в Москве; для многих из армян, кто по старинке тянется к русскому слову, ее выходные данные равносильны знаку качества. Но делали ее, повторяю, люди, понятия не имеющие, как такую работу делать. Ума не приложу, как быть”.
Так заканчивается этот горестный вопль Кубатьяна.
Александр Кушнер. Вечерний свет. — “Зарубежные записки”, 2008, кн. 14 (II — 2008) <http://magazines.russ.ru/zz>.
Смерть и есть привилегия, если хотите знать.
Ею пользуется только дышащий и живущий.
Лучше камнем быть, камнем... быть камнем нельзя,
лишь стать
Можно камнем: он твердый, себя не осознающий,
Как в саду этот Мечников в каменном сюртуке,
Простоквашей спасавшийся, — не помогла, как видно.
Нам оказана честь: мы умрем. О времен реке
Твердо сказано в старых стихах и чуть-чуть обидно.
Вот и вся метафизика. Словно речной песок,
Полустертые царства, поэты, цари, народы,
Лиры, скипетры... Камешек, меченый мой стишок!
У тебя нету шансов... Кусочек сухой породы,
Твердой (то-то чуждался последних вопросов я,
Обходил стороной) растворится в веках, пожрется.
Не питая надежд, не унизившись до вранья...
Привилегия, да, и, как всякая льгота, жжется.
Инна Лиснянская. На крылечке. Письмо Дмитрию Полищуку. — “Грани”, Москва — Париж — Берлин — Сан-Франциско, 2009, № 232.
Эти воспоминания И. Л. о Семене Липкине должны войти в книгу о нем, готовящуюся ныне к печати.
“Они стояли на утесе над Волгой. Гроссман приехал в Сталинград в дни, окончившиеся победой, и что-то стал говорить о роли партии в Сталинградской битве и рассердился на Липкина за его настойчивое возражение: „Не вижу никакой роли партии в победе, победил Бог, вселившийся в народ”.
Эту фразу я запомнила дословно из-за мысли, что сам Господь Бог вселился в народ. Но впоследствии Гроссман, не будучи религиозным и думающий, что Сталин извратил Ленина, как думали многие интеллигенты, согласился со своим младшим другом.
И дальше пошел, написав „Все течет”. И Липкин по-детски радовался, считая, что благотворно повлиял на Гроссмана, хотя другим этого не рассказывал, дескать, нескромно”.
“Из деревьев его больше всего привлекали березы, и когда из четырех две старые, едва держащиеся на корнях, были срублены, то так горевал, как будто смерть расправлялась с его собственной жизнью”.
“Сидя на крыльце, Семен Израилевич часто, особенно в последнее лето и осень, напевал. Напевал он старые еврейские песни, слышанные им от родителей, бабушки и соседей”.
Не здесь говорить об этом, но я точно знаю — личность и стихи Липкина еще придут в своей полноте к читателю, я видел, свидетельствую: среди нас жил почти невероятный человек и поэт.
