Так смещается фокус: не четче, но многогранней.
Или кто-то фланелевой тряпкой стекло протрет
в темноте, к человеку еще не привыкшей, ранней.
Или ширится страх, из сознания в мир сочась
(закрываю глаза, и нет нас).
Но настенному зеркалу видно, как здесь и сейчас
ты в халате сидишь, как поддерживаешь инертность
телефонных бесед, не вникая в их суть;
держишь чашку в левой руке, а в правую руку
авторучку берешь и вычерчиваешь что-нибудь
на салфетке, плечом к щеке прижимая трубку.
И как, договорив, продолжаешь сидеть, следя
за старательным-машинальным рисунком, горбясь.
Полнотой одиночества вытеснен из себя,
весь уходишь в этот рисунок, в образ.
2
Это что-то из детства. Застолье в кругу родни.
И троюродный дядька, художник, твердит об искусстве.
Говорит, что в друзьях с NN и ММ. (Но они
вряд ли знают об этом, скорее всего не в курсе.)
Завещает семейству какие-то чертежи,
говорит: “Там есть чему поучиться”.
“Обнародуете потом”. (В глубине души
лучше нас понимает, что этого не случится.)
Или дядька другой, застрочивший на старости лет
мемуары, превозмогая природную леность.
Но теряется нить, простывает надежный след.
Вдаль петляет бесследность.
Отсылает в глубинку, в оседлые те места,
где на Песах народ Израиля воспевали,
и мгновенная птица из фотогнезда
вылетала на волю прежде, чем успевали
