Это безусловно хорошо. Но как отнестись к склонности автора давать запоминающиеся подробности личной жизни своих персонажей, граничащие со сплетней (другая уступка массовым жанрам)?
С одной стороны, это забавно: застегнутый в школьном учебнике на все пуговицы персонаж истории культуры превращается в живого человека.
Читателю непременно сообщат, что кузен Дягилева, “высокий томный красавец Дмитрий Философов”, вероятно, был его первым любовником, но бросил Дягилева, “чтобы прожить 15 лет в знаменитом менаж-а-труа с Мережковским и Гиппиус”, что другим любовником Дягилева был знаменитый танцовщик Нижинский, что Эйзенштейн был сексуально амбивалентен и проявлял повышенный интерес “к садизму, пыткам и жестокостям разного рода”, что Цветаева, похожая на экзотическую птицу, была бисексуалка, что железный нарком Ежов, которого недоброжелатели звали “кровавый карлик”, тоже был бисексуалом, а его жена Евгения Хаютина была любовницей и Бабеля, и Шолохова, и Кольцова. Но при этом о поэзии Цветаевой сказано так невнятно, что неискушенному западному читателю она, пожалуй, только и запомнится тем, что была бисексуалка и самоубийца, да еще тем, что муж ее был агентом НКВД во Франции, принявшим участие в убийстве Игнатия Рейсса.
Вернемся, однако, к проблеме “культура и власть”. Обозначив ее как главную, Волков вынужден сводить историю русской культуры к запоминающейся схеме. Меж тем материал такой схеме сопротивляется, в особенности до тех пор, пока на арене не появляется Сталин.
Повествование начинается с Толстого: тот факт, что писатель прожил до 1910 года, дает Волкову основание числить его по ведомству культуры ХХ века (тем более что начало века отмечено определением Святейшего синода о графе Льве Толстом, вызвавшим целую общественную бурю).
В советскую эпоху множество работ было посвящено конфликту Толстого с царизмом и гонениям на Толстого, потом эта тема вышла из моды. Волков не боится вернуться к навязшей в зубах теме, не боится процитировать статью Ленина “Лев Толстой как зеркало русской революции” и протянуть ниточку от Толстого к Солженицыну: обоих порицали власти, у обоих была неслыханная прижизненная слава, раздуваемая прессой, оба были склонны к учительству и хотели говорить с властью на равных. Несомненно, типологическое сходство здесь имеется, но все же сказать, что могущественный обер- прокурор Святейшего синода Победоносцев “поносил Толстого приблизительно в том же духе, как спустя три четверти века с лишним будут поносить другого писателя, Александра Солженицына, члены советского Политбюро”, можно лишь с большой натяжкой.
Победоносцев порицал Толстого в частном письме (о чем, кстати, не упоминает Волков), не решившись публично высказать свои обвинения; никто не организовывал против Толстого газетной травли (напротив, пресса была на его стороне), его жизни ничто не угрожало, его произведения издавались и переиздавались. Таково ли было положение Солженицына?
К Серебряному веку приложить сюжет “культура и власть” еще более сложно: это был период, когда культура совершенно ушла из-под контроля власти. Зато в советскую эпоху контроль этот принял гипертрофированный характер.
В последние годы появилось множество исследований и документов, рисующих губительную роль партии и ее вождей для судеб русской культуры. Позиция Волкова здесь стоит особняком и проявилась уже в предыдущих работах, в частности в книге “Шостакович и Сталин”. Вопреки довольно распространенному мнению о Сталине как необразованном тиране Волков показывает, что именно у Сталина было, как у культурного неофита, определенное уважение к культуре, у Ленина, кстати, отсутствовавшее. Сталину удалось отбить атаки Ленина на Большой и Мариинский театры: Ленин хотел закрыть их как кусок помещичьей культуры, меж тем как Сталин был большим поклонником оперы и балета. Сталин любил классическую музыку, в особенности русскую оперу. Расцвет исполнительского искусства в советскую пору связан с этой стороной культурной политики Сталина. Он любил и ценил театр. Он был усердным читателем и прекрасно понимал художественную ценность произведения, даже того, которое не вписывалось в идеологические рамки сталинизма.
“Роль Сталина в создании современной российской культуры очень велика. Мы недооцениваем этой роли, даже имея в виду прошлые века. То есть я осмелюсь утверждать, что сегодня в России не было бы такого культа Пушкина, если бы Сталин не стал бы насаждать его, как картошку, в 30-е годы”, — говорит Волков в беседе с Александром Генисом на радио “Свобода” (2 июня 2008?г.). При этом никакой политической реабилитации Сталина Волков не допускает и в целом оценивает его деятельность резко отрицательно.
Самые интересные сюжеты в книге Волкова, на мой взгляд, посвящены русскому авангарду в его первый послереволюционный период, а также отношениям вождя с Горьким и Шолоховым.
“Два русских культурных феномена на Западе на сегодняшний день признаются уникальным вкладом в общемировую культурную сокровищницу. Это русский реалистический роман XIX века от Тургенева до Толстого и русский авангард. Только вот эти два явления. Остальное (за исключением одинокой фигуры Чехова) рассматривается в рамках изучения национальных культур”,?— говорит Волков, более тридцати лет проживший на Западе, в интервью по поводу своей новой книги (“Чайка”, 2008, 1 августа).
Большинство из нас привыкло видеть русских авангардистов в роли маргиналов, гонимых властью, и забыло о кратковременном романе авангардистских группировок и молодого советского государства. Волков напоминает об этом периоде, когда государство выступило “доминантным спонсором культуры” и дало возможность недавним маргиналам “заправлять в комиссиях, покупавших у художников картины для вновь создаваемых (первых в мире!) музеев современного искусства”, занимать руководящие должности в наркоматах, осуществлять пропагандистские акции, руководить образованием.
При всей своей симпатии к авангарду Волков не скрывает тоталитарных наклонностей вчерашних маргиналов: Маяковский потребовал привлечения к суду за оскорбление революционного
