толка». Но уже на следующей странице Никонов напишет сначала о своей приверженности «буддийским заповедям» (?), «поучениям Конфуция» и «законам пророка Мухаммеда», а затем назовет себя «христианином». Как в одной голове могут уживаться четыре вероучения, в значительной степени отрицающие друг друга? Такое сочетание губительно опять-таки для дилетанта, крайне поверхностно (на уровне нескольких плохо усвоенных афоризмов) знакомого с этими религиями. Не случайно Никонов в послесловии к «Чаше Афродиты» после гневной отповеди «христианскому догматизму» заявляет: «Не собираюсь посягать на высшую морально-нравственную ценность Христовых заповедей <…> но разве человек, даже христианин, не нарушал их все и сплошь?» Так и не ясно, какие заповеди Никонов имел в виду. Не путал ли он две евангельские заповеди с десятью заповедями, данными Моисею? Боюсь, Никонов, когда писал эти строки, помнил только «Не прелюбодействуй» и «Не желай жены ближнего твоего».
В автобиографической прозе Никонов наконец подводит итог своим философским исканиям: «…вся философия со всеми ее школами и направлениями не более чем детская игра, которая нужна человечеству, как детям игра в кубики». Через философию человечество лишь приближается к пониманию высших истин — законов природы. Они снимают кажущиеся противоречия между жизнью и смертью, создают ту гармонию бытия, разрушение которой будет для человечества видовым самоубийством. В этой системе находится место и эротомании Никонова, идущей от избытка все той же витальной силы. «Биология и есть высшая философия жизни» (разрядка Никонова. —
Все естественное, природное разумно и совершенно. Химеры, которые создает человеческий дух, интеллект только вредят миропорядку, в сущности своей — совершенному: «…молодняк весело растет из колодника, красивый и совершенный жук выбирается из древесного гнилого ствола, пни усеяны как бы идущими на приступ опятами, и жадный грибник, сопя, режет их ножом, чтоб наполнить корзину и довольно брести к остановке электрички. Дома будут пироги с грибами и — продление жизни».
Лучше и в самом деле не скажешь. Однажды Никонов заметил, что признает только два божества, — Свободу и Природу. Им Никонов поклонялся всю жизнь.
[8] Никонов даже получил премию «Нашего современника» за лучшую публикацию 1979 года.
[9] Лукьянин В. Самый никоновский роман. Том 8, стр. 326.
КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ
Докторишки
В 2008 году в России появились три фильма, где герой — врач, место действия “дикое поле”, населенное “диковатым народцем”, а результатом соприкосновения стихий интеллигентского гуманизма и родимого хаоса становится гибель героя.
При этом действие первого — “Морфий” Алексея Балабанова — происходит в 1917 году. Второго — “Бумажный солдат” Алексея Германа-младшего — в 1961-м. Третьего — “Дикое поле” Михаила Калатозишвили — в наши дни (сценарий же Петра Луцика и Алексея Саморядова, положенный в его в основу, написан в начале 1990-х).
Что же получается?
Выходит, 100 лет — все то же? Революция ли на дворе, полет первого человека в космос, распад “совка” или торжество “вертикали”, — все так же “недоступна” черта между интеллигенцией и народом, все так же бессильно “образованное сословие” посеять на 6-й (теперь уже, говорят, 8-й части суши) зерна устойчивой, способной к развитию и пригодной для жизни цивилизации.
О “недоступной черте” и вечной российской дилемме “интеллигенция и народ” написаны уже библиотеки. Теоретически проблема обсуждена со всех точек зрения и на всех уровнях: от философских трудов до площадной ругани. Но в практическом смысле она по-прежнему не поддается решению. И двухвековой спор “западников” и “славянофилов”, хоть и деградировавший ныне до матерной интернет- перебранки “либерастов” и “педриотов”, все так же актуален и так же горяч.
Любопытно поэтому взглянуть, как означенная коллизия трактуется в фильмах нынешних режиссеров, дружно взявшихся отчего-то именно сегодня снимать про “земских докторов” в “диком поле”.
“Морфий”
Фильм “Морфий” поставлен Балабановым по чужому сценарию (редкий случай), написанному в конце 1999-х годов Сергеем Бодровым-младшим по мотивам “Записок юного врача” М. А. Булгакова. Таким образом, материал был для режиссера чужим в квадрате, что не помешало Алексею Октябриновичу сделать
