крайней мере, дает автору утешение.
Главный парадокс фильма состоит в том, что доктор Поляков — эта растерзанная морфием кукла- марионетка — alter ego автора. Он так же талантлив, у него так же все получается, он пользуется любовью и признанием и так же не ведает, за что зацепиться и как заставить себя жить дальше, не прибегая к искусственным возбудителям. Поэтому Балабанов своего героя не осуждает, жалеет и даже отпускает ему все грехи руками священника, молча накрывшего доктора епитрахилью в пустой, раздолбанной церкви за полчаса до того, как он застрелится в кинотеатре.
Для Балабанова морфий — это кино. Финал, — словно авторская подпись в нижнем углу картины. Герой кончает с собой, сидя на лавке в толпе гогочущих матросов, глядя, как по экрану дрыгается и скачет пышная дама в купальном костюме. Поляков делает себе последний укол, вдруг включается в общий бессмысленный гогот и, отсмеявшись, спокойно достает пистолет и стреляет себе в шею. Падает. Сосед, небрежно стряхнув кровь и мозги, не повернув головы, продолжает ржать и пялиться на экран до тех пор, пока не появляется титр: “Конец”.
Кино — иллюзия, замена жизни, не жизнь — не смерть. Поскольку что жизнь, что смерть — все равно, а Балабанов умирать покуда не собирается, он как бы расписывается, что будет и дальше снимать кино, по мере сил и таланта выплескивая на экран свою мизантропию, свое отчаяние, свою тоску от невыносимой внутренней пустоты.
А если говорить о том, как трактуется в фильме тема интеллигенции, то Балабанову, по большому счету, на нее наплевать. Однако, раз уж так вышло, что свою ноющую боль от созерцания мира как вопиющей бессмыслицы он завернул на сей раз в одежки булгаковского врача, про интеллигенцию в своем фильме он тоже сказал. И мимоходом определил ей довольно страшный диагноз — “онтологическая пустота”. На самом деле, фильм ставит зрителя перед весьма жесткой альтернативой. Или Бога нет, нет в человеке образа и подобия, — и тогда все, что произошло с героем: случайность, в полгода сделавшая из прекрасного во всех отношениях юного доктора законченного монстра, вора, убийцу и провокатора, — закономерно, естественно, и это еще не самый страшный способ погибели. Или Бог есть… Балабанов в это не верит. Интеллигенция, как правило, — тоже. Во всяком случае, вера в Бога никогда крупными буквами не была написана на ее знаменах. Там были “Равенство”, “Демократия”, “Гуманизм”, “Права человека”, “Любовь к народу”, но все это — мертвому припарки. Все эти идеалы не только не способны привести к светлому будущему народ и страну, они не способны даже спасти отдельного человека от наркотика. Морфий, то есть зависимость от разрушительных стихий мира сего, окажется все равно сильнее.
“Бумажный солдат”
Фильм Германа-младшего сравнивать с “Морфием” — сплошное удовольствие. Они — антиподы. Во всем.
У Балабанова кино степенное, отстраненно-аскетичное: долгие статичные планы, замкнутые пространства, пейзаж в основном в окошке, никакого визуального буйства. Камера стоит себе и снимает, как пилят размозженную ногу или делают минет; зрителя это, конечно шокирует, но поражает сам факт, а не способ его подачи. У Германа интерьеров почти что нет, да и те сняты так, что не поймешь, где происходит действие — то ли в коридоре, то ли под лестницей. Камера любит простор. Так, чтобы на всех планах от первого до самого дальнего бродили какие-то люди, верблюды, собаки и лошади (операторы Алишер Хамиходжаев, Максим Дроздов). Чтобы было много воды и грязи, чтобы было холодно и герои мерзли, тщетно пытаясь навязать друг другу шарфы и шапки. Человек в фильме Германа — во власти гигантского, плохо обжитого пространства; он открыт дождю и ветру, дрожит, мается, но героически не спешит под крышу. Кашляющий, не по сезону одетый, по колено в грязи и с вечно сломанным зонтиком, — он совершает великий подвиг, он покоряет космос!
Доктор у Балабанова, равнодушный по-человечески к пациентам, все-таки находит время лечить и оперировать между уколами морфия. Герой “Бумажного солдата” — доктор Даня (Мераб Нинидзе), главный врач первого отряда космонавтов, — так сопереживает своим подопечным, что ему не до медицинских манипуляций. За все время он делает в фильме один укол, да и тот в шутку.
Балабанов скептически относится к интеллигенции. Герман — мальчик из интеллигентной семьи, сын знаменитого папы-режиссера и внук знаменитого деда-писателя — видит в своем сословии соль земли и украшение жизни. И если у Балабанова герой погибает бессмысленно, просто так, то Даня, похоже, своей смертью от инфаркта в момент старта Гагарина выторговывает у судьбы благополучное возвращение первого космонавта (хотя Гагарин потом все равно сгорел — от судьбы не уйдешь). “Отдать жизнь свою за други своя” — что может быть выше? Короче, если немножко дать волю фантазии, получается, что Даня у Германа — просто Христос.
Правда, в Христа он не верит. Как и положено молодому интеллектуалу 1960-х. Даня верит в космос и в коммунизм.
Весь этот фильм — попытка молодого режиссера, успешного, обласканного, но все равно прозябающего в тени отца, разобраться с поколением родителей. Что в них было такого? Почему они великие, а я нет? Из этой амбивалентной потребности создать себе кумира и заодно развенчать его, собственно, и вырастает прихотливая, маньеристская фата-моргана “Бумажного солдата”. К исторической реальности все это никакого отношения не имеет. Чистая греза, подкрепленная цитатами из киноклассиков, в ряду которых, помимо папы, и Ромм, и Хуциев, и Феллини с Антониони…
Итак, рассуждает Герман, чем отличается наше поколение от отцов? Они верили. Верили, конечно, в заведомый бред, в то, например, что полет в космос все в одночасье в этой стране изменит и буквально на следующий день наступит новая, счастливая, осмысленная и цветущая жизнь. Что злые, несчастные люди из лагерных бараков и утонувших в нищете и грязи деревень вдруг воспрянут духом и создадут наконец свободное, справедливое общество без эксплуатации, буржуазных предрассудков и унижений. Под руководством, разумеется, интеллигенции. Кто, если не мы? “Наше поколение первое, которому ничто не мешает осуществить…” и так далее.
Ничего, конечно, после полета не изменилось, но благодаря этой вере Гагарина в космос все-таки запустили. Прорыв. Так что какой-то смысл в этих героических утопиях все-таки был.
