Он вынужден был подкопать еще несколько лунок, чтобы высыпать в них остатки березовых семян. Не помня себя от волнения, старик выпрямился. Синел внизу город, шли по тропинке к спуску дачники, но старику, закончившему на сегодня сажать лес, они были уже не страшны.
— Что ж я с сумкой-то сюда приперся? — проговорил он вслух. — Все равно ж возвращаться, лопату в домик ставить...
Проходя по проулку к своей даче, старик снова нос к носу столкнулся с председателем. С рюкзаком за плечами и сумкой в одной руке тот тоже направлялся домой.
— Темнишь что-то, Михалыч! — весело сказал ничего не видевший председатель. — Смотри!
Старик в ответ просиял. Такого радостного возбуждения он не помнил у себя с тех пор, как родилась его старшая, самая долгожданная дочь.
Теперь старик каждый вечер, прежде чем пешком отправиться домой, брал в руки лопату, бережно поправлял туго набитые семенами карманы старого “дачного” пиджака. Сережки на той березе в поселке быстро кончились, однако старик приметил в городе возле почты, куда ходил получать пенсию, рядок молодых берез со зрелыми, осыпающимися уже семенами и утром по пути на гору делал крюк к почте. Теперь, если случалось ходить в город по разным делам, старик внимательно приглядывался к растущим во дворах многоэтажек кленам, замечал места, где гроздья крылаток, постепенно становящиеся коричневыми, висели особенно густо. Он отыскал в кладовой старую матерчатую сумку, потертую настолько, что стыдно было идти с ней в магазин. Когда возле почты кончились березовые семена, старик стал набивать сумку кленовыми крылатками, принеся ее на дачу, оставлял до вечера в самом неприметном углу садового домика. Кленовые крылатки старик пригоршнями кидал в землю. Это в саду, едва он брался за лопату, начинала ныть спина, руки-ноги сводило, точно судорогой: работать было трудно. Сажая же лес, старик вовсе не чувствовал усталости, напрочь забывал о времени — его ход обнаруживался только по тому, как опустошалась сумка с семенами. Видя, что бросать в землю больше нечего, он выпрямлял спину, оглядывал изрытое воронками плато: все больше и больше зеленевших между ними пригорков оказывалось усеянными частыми черными точками — для наглядности старик, накрывая лунку, кусок вырезанного дерна переворачивал черной землей вверх.
Если присмотреться, широкое, открытое всем ветрам плато на горе, что старик решил засадить лесом, вовсе не было таким уж безжизненным. Трепетал листочками изломанный, искореженный вяз, рядом зеленел куст одичавшей вишни. Несколько необхватных, метра три в диаметре, кустов боярышника зелеными букетами торчали из широких, с пологими краями ям. “Да тут под ними практически лесной микроклимат!” — решил, заглянув в яму, старик. Зимой в углубления снега наметает больше, летом не так быстро выдувает ветрами и высушивает солнцем, потому из ям стебли степной травы торчали тоже высокие — на выпученных зеленых пригорках таких не было. Обнаружив это, старик решил засаживать лесом еще и склоны кратеров, которые не всегда были отвесны, в некоторые можно было воткнуть лопату, сделать лунку, вложить семена.
Дочь раз от разу, но все-таки появлялась на даче. Переодевшись в легкое, сильно потрепанное дачное платьице, с четверть часа ковырялась в земле, выдирала сорняки, небрежно, то и дело подрезая корни, окучивала перцы и баклажаны. Быстро уставала, ее серое, словно от въевшейся пыли, лицо покрывалось потом. Поминутно дочь поднимала голову, оглядываясь в сторону соседских дач, наконец заявляла решительно:
— Дед, я на минуточку! К Зинке сбегаю, посоветоваться надо...
Старик, с мотыгой в руках склонившийся к земле, обычно никак не реагировал: дочь, не глядя, уже шла к калитке. Проходило несколько часов, наступал вечер. Старик, отдыхая, какое-то время сидел перед домиком, щурился на грустно, по-осеннему блестевшее солнце, чувствовал, как хорошо, радостно болит уставшее от работы тело. Наконец, вздохнув, поднимался, запирал калитку. Проходя по поселку, внимательно оглядывал перекрестки и повороты. Дочь чаще всего находил уже валявшейся на земле — всегда почему-то в разных, часто в совершенно незнакомых проулках, куда старик прежде и не захаживал ни разу. Но иногда случалось, что заставал на ногах: дочь с невнятным лепетанием приставала к случайным прохожим, часто совсем еще незрелым подросткам, смотревшим на неопрятную алкоголичку одновременно с отвращением и похотливым любопытством.
При появлении старика дочь смущалась.
— Ой, дедусь... — лепетала она. — Старенький ты мой... Я так, на пять минут остановилась, с парнишками подребездеть. Хорошие парнишки, глянь...
Старик смотрел пристально, и “парнишки”, смутясь, уходили. Тогда только дочь позволяла себя увести, уложить в домике спать.
Иногда старика в самом начале его поисков встречал председатель. Улыбаясь сочувственно, негромко сообщал:
— Вон, иди, на соседней линии лежит. Платье-то изорвано все...
Иногда дети стучали в калитку:
— Заберите тетю Наташу, а то она кричит...
Соседи по даче качали головами, глядя старику вслед:
— И почему так? Была ж семья как семья...
