пути из туалета в кухню или из ванной в комнату и свистящим шепотом, обдавая лицо сухим дыханием, скрипела: “Только вы уж потише”, но мы не шумели.
Катилась дурацкая посиделка, кто-то был пьян, а кто-то еще спорил. И вдруг ни с того ни с сего… Она вопила и вопила, и никто не мог ее остановить. Встала, бледная как лист бумаги, на пороге и, кажется, что-то сказала. Да, она обратилась ко всем с какой-то речью, что-то пророческое или, скорее, морализаторское было в голосе. Она спросила:
— Зачем вы это?
Нет, надо было видеть ее в тот момент. Что-то случилось, произошло — может быть, кто-то умер. Скользящим взглядом она обволакивала нас.
— Разве теперь — надо насовсем? И никогда?
И — вопль. Я поняла, что значит “кровь стыла в жилах”. Все эритроциты завибрировали от ужаса.
Тенью метнулся Деренговский, расплескивая воду, почему-то не из стакана, а из глубокой тарелки — что подвернулось, — но лишь после всего мы узнали, что в тот момент было уже очень поздно.
Можно сказать, я только теперь поняла,
C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Gallery.doc
“Ваши нетронутые полотна — идеальная потенция к творчеству”, — говорил о Лоттиной эскизовой чистоте теоретик-искусствовед Игнат Оболешев, в кожаной кепке с околышком и пятном фиолетовой татуировки на шее.
Он встретил компанию на пороге галереи “Арт-самоход”. Лотта Мощенская глядела ожившими глазами как будто во все стороны, по-гекконьи, обшаривала взглядом огромный зал. Огромные пустые стены из блоков. И на белизне и пустоте в черных рамах сияли фотографии-коллажи. В одной раме перевернутая пятиконечная звезда венчала купол храма. В другой существо неопределенного пола в ошейнике и черной коже угрожало хлыстом такому же. Ало накрашенная тетка держала на коленях покрывшийся пятнами труп худого мужчины, уткнувшегося ей в большую голубоватую голую грудь с зелеными прожилками. Называлось — “Пьета”.
— Фотография — самый массовый вид изобразительного искусства, и, казалось бы, логично именно здесь ждать каких-то открытий, — говорил Игнат.
Он поминутно расцеловывался со знакомыми и знакомицами, которые бродили по залу. Лотта, судя по жидкокристаллическому блеску глаз, выбирала, на какую из двух традиционных ролей определить Оболешева.
— Но на самом деле массовость — всегда профанация. Нельзя позволять толпам заниматься тем, к чему как к делу жизни призваны единицы, даровитые одиночки, истинные эстеты. Цифровая фотография тонет в стремительно разрастающемся потоке самой себя…
— Да. Я читала об этом где-то в ЖЖ, — сказала Лотта, и Игнат на секунду осекся.
Выцветающая с каждым шагом тень статиста тащилась на некотором отдалении, Валентина отстала от подруги и ее кавалера, подошла к тени и сказала бездумно:
— Ну, как вы находите?
— Что я нахожу? Ничего я не нахожу, — сказала убитая горем тень. — Это оно меня находит. Само.
Валентина заметила темные круги под глазами. Бледный и мрачный, как средневековый рыцарь, Лоттин вассал сжимал и разжимал кулаки, но руки его бессильными стеблями висели вдоль тела.
— Как вас зовут? — спросила Валентина.
— Жано. Иван Тытянок, — поправился тот. — Лотта настаивает, чтобы я представлялся Жано... Слепцы. Фотографы — а такие слепцы. Не видят ничего.
— Наверное, Иван — все-таки лучше, — сказала Валентина.
Под каждой фотографией рядом с названием и именем автора висела маленькая табличка:
