В Ростове Великом жарко. На небе куцые, как овечьи хвосты, облака. В городе запах свежескошенной травы и пыли. Набережная Подозерка. Целые дни ходили по музяем и по городу. А ночью тонешь в пуховой перине, как в киселе. Это если ложиться спать. Вообще-то здесь летом, можно сказать, почти не темнеет. И пока читают стихи, ночь тает в воздухе, будто ее и не было.
Сидели на, должно быть, тысячелетнем поваленном дубе, голом — с него сошла вся кора. Со всех сторон дуб окружила крапива. На зубчатых, словно резных, листьях шевелились черные мохнатые гусеницы.
Дуб лежит неподалеку от Космодемьянской церкви, которую реставрируют. Слышны крики работников. С той стороны — старое кладбище. Каменная плита над могилой ребенка, Олечки... “Олечка, мы тебя любим, скучаем”. Словно просто уехала, увезена и шлют телеграмму. На море, бабушке.
Озеро Неро на закате бледнеет, белеет, его заволакивает туман. Молочные реки.
Ночью на торфяном берегу они слушают симфонический концерт лягушек под ярко-желтую, крупную луну, которая висит низко, как перезрелая груша. Лягушки орут на этом озере, наверное, год за годом, века подряд. И так же орали, когда еще не было над озером большой темной церкви, которая ночью кажется особенно таинственной.
Глава 3
Степь
C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Egor.doc
Егор Деренговский, стоявший у стенда с фотографиями, кивнул увлекаемой Иваном Валентине и подошел к Лотте и Игнату. С Игнатом он был хорошо знаком. Впрочем, Москва такой маленький город, что здесь буквально все знают буквально всех, как говорила Лотта.
Егора, во всяком случае, знали многие. Он удивлял окружающих и даже внушал им определенные опасения за его судьбу. Было известно как дважды два, что за каждым его шагом следят, поскольку для власти он представляет немалую опасность. Поговаривали, что революционная деятельность Егора привлекла уйму недоброжелателей, в основном из спецслужб, которые только и делали, что следовали за ним по пятам да искали, где напрокудить. Они-то и сгубили на корню его блестящие дипломатические перспективы, заставили бросить аспирантуру, жениться на лупоглазой дурехе, податься в бизнес и влезть в крупные долги. Они завели на него год от года пухнущий том личного дела в секретных архивах.
Из чего с необходимостью вытекает, что Егор был властитель дум. Революционная судьба Егора не задалась и потому, что его угораздило родиться не в то время. Он часто сетовал на эпоху, а что до властителя, то и думы у теперешнего поколения не ахти, не из чего и стараться.
— Дорогие друзья, какими судьбами? Вас ли я вижу в этом вертепе современного паскудства, еще называемого искусством?
— Да, мы обдумываем выставку Лотты. Можно было бы устроить в этом зале, — сказал Игнат, а Мощенская восхищенно присвистнула.
— Я думаю, это будет лучшая выставка, — сказал Егор и поднес мягкую Лоттину ладошку к своим пухлым и всегда чуть лоснящимся губам. — Правда, я не видел ваших работ, но уверен, что они поражают воображение.
— Моих работ никто не видел, — произнесла Лотта и обняла себя за плечи, заворачиваясь в несуществующую, но все же почти зримую шаль. — Дело в том, что я обдумываю. Я осмысливаю их. Нужно детально все продумать, чтобы не увеличивать энтропию вселенной и не пачкать попусту холсты, переводить краски. В мире так много недоношенных произведений, выкидышей невоздержанного ума и недобродившей творческой игры. Нужно быть уверенным, что ты создашь уже нечто такое, что будет по- настоящему круто! Надо приступать к делу, имея твердое и оформленное намерение, творческий замысел, который заставит содрогнуться все это стадо, погрязшее в себе самом!
— Послушайте, Лотта, это стадо, как вы говорите. Оно содрогалось уже столько раз, оно уже столько, в общем-то, повидало. Столько и стольких, мог бы я заметить. Будет не очень просто его удивить.
