Нагибаюсь — кружится голова, звенит, как колокол, — поднимаю больничную обувь, сую под матрас. Матрас продырявлен, торчат неопрятные клочки серой ваты. Я вроде бы даже и не видела таких. Надо же, какие они бывают — матрасы.
Захватив с негустой книжной полки маленький синий томик, я словно невзначай отправилась к пруду — хотелось повидать Арсения. Может быть, извиниться: зря обидела, хоть бы и ненароком.
Позади зашуршало, и я поглядела: то была большая безрогая кудлатая коза, пришпиленная неподалеку на цепочке, которая оказалась длинной. Животина с тупым любопытством неподвижно уставила свои квадратные зрачки и тихо проблеяла.
Я протянула ей ладонь, и она ткнулась крупными теплыми влажными ноздрями, одна из которых была розовая, другая — черная. Тупой мягкий нос обдал руки влажным дыханием. Вымя висело такое разбухшее, что ей трудно было ходить.
— А я думаю, хто мою Тихосю поддаивает? — раздался визгливый голос с другой стороны.
Бабуля телепала к нам, опираясь на палку и держась рукой за поясницу. Пушистые брови непрорезавшихся рожек нацелились со свирепой угрозой:
— Дачница?
— Я тут у родственников. И не трогаю я вашу козу. У нас корова.
— Корова! — Бабуля фыркнула. — У коровы молоко — никакого толку, что воду пьешь, а у козы сладенькое, сок, а не молоко. Ты вот пробовала хотя?
— Нет, наверно, не пробовала. Не помню.
— Не помню! — передразнила бабуля. — Попробувала б — запамьятала!
— От молока я бы не отказалась.
Бабка намотала цепь на руку и двинулась со своей козой огородами к хате, которую я и не приметила сначала, — маленький беленый домик с отставшей кой-где штукатуркой и крест-накрест планками наружу, с резными наличниками.
— Не трогала она! — ворчал божий василечек. — А поддаивает кто? Черт леший?
Так же сварливо она бросила мне:
— Ну, подымайся, ходим!
— Куда это?
— Дак угощу Тихоськиным-то, раз уж так полюбилось...
В сарае встрепенулась пестрая курица на насесте, хрюкнул поросенок.
— Ну-ну! — окоротила бабка. — Всем стоять!
Она завела козу за ограду, вытерла руки с синими венами и глубокими морщинами, разложила старенькую тень марли на ведре. Обмыла козьи соски и принялась шоркать, приговаривая:
— Ты Тихо-Тихосенька, смирнесенька, молочко даешь вкуснесеньке, молочко-то твое на травушке полевой, а нарав-то у тебя хороший.
— Вы сами придумали?
— Чего придумала. Господь за нас все уже придумал. Бильш не выдумаешь, хоч цилый вик думай. Пей! — Она сунула мне в руки железную кружку с отбитой в двух местах эмалью и сплющенную.
Густое, теплое — парное.
— Пей, пей, девонька, щеки яблука, расти, коса, до пояса, а с пояса до пят, шоб было женихов штук пять. Це не я кажу, це ще матерь моеи матери казала, колы волосся мени мыла, а молоко для волоса пить дуже корисно, вин тоди крепкий стае, хоч веревки з нього вяжи.
