Ждали с Егором в приемном покое на красных дерматиновых стульях. Ушли мои угрюмые ангелы-санитары с опущенными книзу уголками рта и не глядящими прямо глазами. Осталась полная женщина за столом.
Я разглядывала линолеум, он был совершенно такой же, как на кухне моей съемной квартиры. На окне — чахлая фиалка, как будто здесь ничто не могло чувствовать себя хорошо, расти, разворачивать листья, процветать.
В пластиковой коробке с полдюжины ручек. Приемщица подклеила страницу в растрепанную книжку и положила передо мной серый бланк, каких в изобилии во всяком учреждении.
— Подписывай.
— Зачем?
— Подписывай, меньше хлопот. Или через суд. Как хочешь.
Я подписала.
Пришли в отделение, Егор попрощался:
— Помни, что мы все тебя любим.
Я взглянула в его лицо и постаралась запомнить.
На лбу суровые складки. Брови надломились и сдвинулись. Глаза прищурены. В углах губ залегли морщины. Под веками пролегли тени. Цвет лица был серый. Фиолетовая рубашка накладывала багровые тени снизу.
Меня поставили на весы, провели в процедурный и приказали:
— Поворачивайся.
Странно, но укол боли не причинил. А я боялась боли. По обширному коридору, между сгорбленных теней и отражений, проследовала почти до конца.
— Поздоровайся!..
В изоляторе стояло одиннадцать кроватей. Девять из них привинчены к полу, две другие — нет, их внесли и поставили там, где должен быть проход. Отделение переполнено.
Навстречу поднялись две или три фигуры. Бросив на них беглый взгляд, прохожу к кровати, которая на ближайший месяц станет моей. Она в углу. Поставить в угол меня уже нельзя, но положить можно. Иногда в угол сметают сор, чтобы удобнее собрать веником. Не знаю, есть ли веник, который может собрать меня. А если и собрать, то зачем? Чтобы выкинуть. Очистить общество.
Решетка продавлена, на наволочке разводы — она, в общем, чистая, просто пятна не отстирываются, и не стоит задумываться об их происхождении. Ложусь, отяжелели голова и руки. В первую неделю, вероятно, буду спать. Они позаботятся об этом. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия. Дальше не надо. Не помню.
С соседней кровати оборачивается женщина — у нее каштановые волосы и лицо такое красивое, чистое и ясное, с ровными чертами. Даже кажется, что это лицо жительницы города, одной из тех, кто остался там, куда я не дошла.
— Вы красивая, — говорю я.
Она широко улыбается, щеки собираются в морщины, во рту нет коренных зубов. И вздрагиваю: как могло казаться лицо красивым? Оно уродливо, напялило на себя хитренькую подобострастную мину, из-за которой проглядывает еще одна, с угрозой, — перекошена, искажена оскалом.
— Меня зовут Наталья, — глухо говорит она.
Мерзнут ноги. Надо пойти и, по крайней мере, сыскать носки.
— Положи-ка тапки под матрас! Как тебя? Валентина!
Поднимаюсь на локтях. Как будто цепи привинтили к рукам.
— А зачем?
— Стырят, зачем.
