— Арсений! Арсен! — завопили истошно от соседнего бледного фонаря.
— Ща! — крикнул он, напрягая голос.
— Арсюха-а!
Он поднялся, покачнувшись, и двинулся в темноту на нетвердых ногах. Маленькая сумка через плечо на длинном ремне болталась, как выпавшая из механизма запчасть.
Кислый ком стоит в горле. Першит, тошнит. Шизофреники в среднем живут меньше, чем другие психические больные, потому что непрестанно курят. Им требуется занять руки, ум или то, что от него осталось. Занять свое безумие. Дым ест глаза. Волосы, халат и ночнушка, поверх которой здесь принято его надевать, пропахли табаком. Но на следующее утро первое, что я делала, — отыскивала под подушкой сигареты и зажигалку. Зажигалки через день не оказывалось. Кололи такую дрянь, не то что не почувствуешь, как кто-то лезет под подушку, — вывернут наизнанку, не проснешься. Многие в первой палате всю ночь лежат почти без движения. Едва дыша. Как в обмороке. И я.
В первой палате — изоляторе, — через которую проходят все вновь поступающие, а кто-то задерживается надолго, больным не полагается тумбочек. Вещи прячут под матрасы на панцирных сетках железных кроватей, выкрашенных теперь облупившейся светло-голубой краской. Вставая с желтых простыней, с пружинного ложа, как мертвец из бедного металлического гроба, я брела в туалет. Единственное место, кроме палаты, где я могла быть. По коридору бродить не дозволялось.
— Куда пошла?..
Окрик разворачивал, возвращал на круги.
В туалете был и умывальник — две раковины. Три унитаза — один белый, другой голубой, третий почему-то фиолетовый. Бачки под потолком. Вентилятор, производящий шум и поднимающий сигаретный пепел в воздух, напитывал все тесное помещение равномерным затхлым и терпким запахом курева.
— Доброе утро, — говорит Жанна.
Жанна даже улыбается. Она сидит на перевернутом ведре и курит.
В руке у нее раскрытый на двадцать первой странице акафист Серафиму Саровскому. Что страница двадцать первая, почему-то врезается в сознание, и начинаю думать, умываясь водой с привкусом металла, что это может значить.
— Двадцать один, — зачем-то вслух говорю я.
— В сумме дает три. Двадцать один — троица: Бог Отец, Бог Дух и Бог Сын, — насыпает гороху маленькая бойкая старушка, ее, кажется, зовут Татьяна. Впрочем, может, и как-то иначе. — Третий курс богословского факультета!.. Почему Бог Сын выражается числом “один”? Потому что один спустился к людям. Почему Бог Отец и Бог Дух — число два? Потому что без Сына неполны.
— Ладно, ладно, — останавливает Жанна. — Тут тебе кто угодно это расскажет. Вон Иру спроси.
Ира ничего не говорит, только мычит. Она так тяжело больна, что мало похожа не только на женщину, но и вообще на человеческое существо. Тяжелый подбородок, маленькие осоловелые глазки, необъятная ширина тела под всегда распахнутым халатом. Огромная дыра в ночнушке, сквозь которую проглядывают рыхлый белый живот и вялая тяжелая грудь. Может, Ира и не ведает о существовании этой дыры. На голове короткая щетина — на той неделе подстригли, потому что обнаружили вшей.
— А я не могу вспомнить, — вступает Инна. Она входит и брезгливо морщится при виде Иры. — Не могу вспомнить, девочки, какая следующая станция после “Пражской”?
— “Парижская”.
— “Южная”.
— А не “Долгорукова”?
Жанна смеется, Нюра, не понимая причины смеха, присоединяется — звонко взлаивает. Ира тяжело разворачивается и уходит. Через минуту она придет. Она все время ходит туда-сюда.
— Да зачем тебе? Тут-то!..
— А давайте составим карту метро по памяти?
А может, не от смеха липкий пот под мышками — может, просто надо принять наконец душ. Однако здесь нет душа. То есть существует ванная комнатка, где стирается и сушится белье, она заперта.
