— И что бы ты сделала, если бы эта бессловесная тварь. Если бы эта дрянь. Если бы она пришла и легла на твою постель.
— То же, что и сейчас я сделала! Точно то же самое — взяла б за руку и отвела на ее место.
Она глубоко зевает, не прикрывая рот ладонью, — розовая труба рта распахивается так глубоко, что кажется, видны внутренности. Бледная Настя танцует тут, глаз ее, кажется, косит больше обычного — происходит столько всего интересного, она не знает, на чем сосредоточиться.
Утром перевели в третью палату. Юлия Петровна, щурясь, оглядела меня и сказала: “В третью палату”. Я уже привыкла к эху и сифилитичке, к Элоизе-Амалии, а на самом деле Елене Сергеевне Глебовой, вот так ее звали, — но что же я буду без них? На пороге новой палаты, сжимая в руках простыню — постель полагалось забрать с собой, — встала.
— Здесь лежат те, кому уже получше, и тебе здесь будет легче.
Из угла на меня скалилась темноволосая. Я уже видела ее в туалете. Она, как и я, перебирала ногами, не могла стоять на месте — галоперидол заставлял ее отбивать произвольный ритм, как хороший партнер в парном танце.
— Меня забрали сюда, и я потеряла ребенка. Я была беременна, когда они меня забрали, но они не посмотрели на это.
Уже бесконечно устала от нашего общего “они”, словно есть мы — хорошие, умные и здоровые — и они — злые, бесчеловечные, опасные, только и стерегущие что твой неверный шаг.
— О, о, о! Заткнулась бы хоть на часок, Конопицына… Ничего, они тут тебе еще и не такого расскажут, — сказала Милаида Васильевна, которая помогала мне перебираться — стояла во входе (здесь не было дверей, так же как в первой палате), уперев руки в бока.
Застелила кровать и отправилась погулять — походить по коридору, теперь это мне позволено, я уже в третьей палате — от окна к тупику и обратно. Мимо холла с включенным телевизором, вокруг которого всегда собирались недужные, скукоженные старушки в ветхих халатиках, под какой-нибудь то и дело растекалась лужа. Да, теперь мне позволяется здесь расхаживать. Если подумать, я еще очень богата. Со временем я освою тут все пространство, каждый уголок за чахлым фикусом, пересижу на всех диванах и креслах, в столовой — на всех стульях, перележу на всех кроватях, пережду всю жизнь и перезнакомлюсь со всеми.
— Иванова, к тебе родители!
Возглас застал врасплох. Обернувшись, я увидела, как в коридор отделения заходят отец и мать, их светлые фигуры так знакомы, словно пришли забрать из детского сада, приехали в пионерский лагерь, заглянули увести с продленки.
Больничный парк обширен и ухожен. Здесь больные сгребают в кучу и сжигают опавшие листья, высаживают цветы. Каждому отделению приписан свой участок с огромной бетонной беседкой — в точности такой, как на территории любого детского сада. И нужно гулять только там, но правилу этому никто не следует.
Мать и отец глядели на меня и никогда не плакали.
— Что тебе привезти?
— Мама, ничего не надо. Пожалуйста, позвоните Сергею и скажите, где я.
— Лучше ты сама ему позвонишь.
— Но ведь здесь не разрешают звонить! И у меня даже нет его телефона — я не помню телефонные номера…
— Ну хорошо, ты позвонишь ему, и что ты ему скажешь?
— Я скажу ему, чтобы он пришел.
— Куда?
— Я продиктую адрес.
— Так что, прямо сюда?
— Ну конечно, ведь я же — здесь. А куда же еще?
— Ты думаешь, он будет рад тебя видеть в таком состоянии?
