Прошло несколько дней.
В школе меня жалели. Я получил пятерку по английскому, хотя знал его плохо, совсем не умел читать. Перед каждым словом останавливался и произносил его сначала про себя.
В субботу я впервые попал на школьный вечер.
В тщательно отутюженных брюках, закрывавших носки ботинок, и в черной вельветке с белым подворотничком я по стеночке прошел вестибюль, где начинались танцы, и встал за радиолой.
Вестибюль показался мне сейчас громадным. Четыре плафона в ряд отражались от зернистого, с мраморной крошкой пола, два динамика оглушительно повторили шипение иглы, затем раздались ухающие звуки духового оркестра, и под музыку вальса “Березка” из-за колонны стремительно вылетела пара.
Галя, с откинутой назад и чуть вбок головой, со смеющимся ртом, летела по залу в объятиях десятиклассника Елина. Подол ее коричневого форменного платья раздувался, и я с затаенным дыханием видел открывающиеся чуть ниже колен ноги.
Галя со своим партнером сделали в полном одиночестве круг по вестибюлю, затем появились новые пары, и я потерял ее из виду.
Когда танец закончился, я обнаружил, что она стоит чуть впереди меня.
Я видел ее маленькую смуглую руку с нервно сжатыми пальцами, ее белые туфельки. Ее горяче- румяное лицо было совсем близко, она бегло и торжествующе оглядывала зал, губы раскрывались, как будто она хотела закричать от возбуждения.
Начался новый танец, она обернулась. Я поспешно отвел глаза.
— Нет, — услышал я, — я не танцую.
Боковым зрением я увидел, как она подходит ко мне.
— Ты — Саша? — спросила она. — Как ты живешь?
— Ничего, — тихо ответил я.
— А почему не танцуешь? Хочешь, я тебя приглашу?
Я в панике посмотрел на нее. Она рассмеялась и тут же стала серьезна.
— Маму часто вспоминаешь? — совсем как взрослая спросила она.
Я молчал.
— Ты не расстраивайся. Мы все будем помогать тебе, — сказала она и вздохнула.
У меня задрожали губы.
Она смотрела на меня в упор с мучающим меня вниманием. Затем хотела еще что-то добавить, но неожиданно привлекла меня к себе, поцеловала в щеку и быстро отошла.
Стараясь казаться как можно меньше, я простоял весь вечер в углу, за радиолой, и оттуда смотрел, как она смеялась и танцевала.
В ту ночь я уснул поздно, и моя щека горела.
3. Горка
Я не буду говорить о том, какой диагноз мне поставили на Песочной после гистологии. Скажу лишь, что 1991 год был у меня посвящен ужасу, который по мере поступления в кровь различных модификаций фосгена и других боевых отравляющих веществ войны 14-го года сменялся устойчивым и шатким одновременно отупением. Химиотерапия быстро ликвидировала мой запас лейкоцитов, меня посмотрели двое — знаменитый химиотерапевт и малоизвестный специалист по радиационному облучению, переглянулись, и я попал под пушку.
Те считаные десятки секунд, пока лежишь под этой сатанинской трубой, скосив глаза на разрисованную свою грудь и начало живота (именно в этот синий географический остров летят сейчас потоки смертельных гамма- или бета-лучей), — они совсем никакие. Лечат они или калечат?— этого не знает никто в мире. В том числе (даже менее всех) врачиха с тетрадкой, ведущая сеанс моего исцеления — или убийства — как угодно.
