Ранним утром в августе, 19 числа, я ехал в Песочную пригородным автобусом. Кто-то будничным голосом сказал, что Горбачеву крышка.
Я один был потрясен.
В Песочной царило возбуждение; сестры не скрывали своего ликования, больные на лестнице, покуривая, также выражали одобрение силе: по радио генерал Самсонов, командующий Ленинградским военным округом, запретил собираться больше трех и позволил обыски с целью изъятия аудио- и видеоаппаратуры.
— Ну хорошо, — сказал я больным. — Границы вы закроете. И чем же тогда будут лечить нас? Где винкристин доставать будем? Где найдем реглан, чтобы не блевать? Подыхать тут с вами вместе я не собираюсь.
Больные так и остались сидеть с открытыми ртами, откуда вместе с остатками табачного дыма потянулись уходить неинтересные души, — а я уехал. Мне незачем было больше лечиться вместе с самоубийцами.
В январе, еще до обнаружения болезни, я купил почти за символическую плату десять соток земли. Для оформления покупки я побывал в сельсовете, получил план участка, уплатил налог и тут же забыл об этом.
Потому что, во-первых, все последние годы меня переполняла какая-то вялость. Я подолгу сидел за столом, тупо смотрел в пустую страничку: ничего не приходило в голову. Прошлые стихи и рассказы казались глупыми, примитивными.
Во-вторых, подкатывала со своими подручными, заплечных и прочих дел мастерами, Болезнь. Ее симптомы были неожиданны, незнакомы, ничего мне не говорили: как будто во мне, в доме, знакомом до самых потайных углов, вдруг поселился злой постоялец. То потею всю ночь, одновременно дрожа от озноба, то закашляюсь, то шишка выскочит под Новый год — привет от квартиранта.
В-третьих, отношения с соседями по коммуналке начали рваться беспощадно и навсегда. Я наорал на старуху, в очередной раз указавшую мне на желтые полосы ржавчины в унитазе. Я наорал на ее дочь, посоветовавшую мне купить порошок “Санитарный” для того, чтобы желтизны не было.
Неделя моего дежурства по квартире окончилась.
Я взял палатку, топор, ножовку и выехал из города навеки.
Моя земля включала в себя невысокую горку с валунами, поросшую ольшаником, и полосу травы до канавы, где паслись соседские овцы. С одной стороны горки два раза в день, мыча, проходило на пастбище за железной дорогой и обратно деревенское стадо. С другой стороны горки четыре раза в день проходил сосед-тракторист на работу, на обед и обратно.
Солнце всходило из-за Ладожского озера, до которого было двадцать километров, а заходило где-то за Финляндией, где сейчас весь мир затаился в испуге перед путчем.
Я взял топор и, задыхаясь, начал рубить кусты.
Я хотел обозначить место, где я буду умирать.
Скоро я утомился.
Я сидел на камне, опустив голову, и дышал.
Мое тело напоминало поле битвы, где сражались чужие армии. Я уволил наемников и решил сражаться сам.
Рюкзак и палатка валялись в траве. Ольха скрывала меня от мира, где кричала Алла Пугачева и электрички.
Я попытался сосредоточиться.
Моя земля имела свою топографию. Посреди горки проходила старая дорога, ограниченная обомшелыми валунами, и пропадала в траве у канавы. В траве я различил клевер. Затем желтые цветы зверобоя.
Я опустился на четвереньки и пополз.
Мне встречались змеистые поверхностные корни деревьев.
Я уткнулся в толстый ствол. Это была рябина. Я обнаружил за нею небольшую ровную площадку, метра три на четыре. С другой ее стороны росли две черемухи. С рябины падали какие-то камешки. Я поднял один из них: это птица клевала ягоды вверху, разбивая их клювом.
