— А мы не пишем сочинений.
— Как это — не пишете? — Каждая моя последующая фраза была гуще и злее предыдущей, так что Светка наконец почувствовала мою злость.
— Не пишем — и все. Нам это не надо. — Я почувствовал, как мое наступление уперлось в камешек какого-то противления, и усилил напор:
— Что значит — не надо? В девятом классе — не надо? А как же вы будете учиться думать?!
— А нам над такими вещами думать еще рано.
— Да не рано, милочка, а поздно! Поздно вам учиться думать, если вы еще не начали!
— А учительница сказала — не надо!
— А я сказал — надо! — заорал я. — Прочитать все, от корки до корки, и сочинение написать! Я сам дам тебе тему!
В иные минуты взгляд на себя со стороны нелицеприятен. Имейте мужество проверить на себе.
Я прокричал это и вдруг почувствовал, что что-то лопнуло. Светка хлопнула дверью. Разразилась оглушительная тишина.
Жена не выдержала и пошла туда, к дочери в комнату. А я сидел в соседней и вдруг услышал… какой-то непередаваемый звук — не то хохот, не то рыдание, не то визг, не то стон. Со Светкой случилась истерика. Все, все было порушено в
Я представил вдруг наш дом: он маленький, разделенный стеною на две половины, и в одной половине, значит, отныне будет она, а в другой — мы. И перегородка между нами — мембрана отчуждения. Только кажется, что она из дерева и гипсокартона. Она живая. Через нее все чувствуется. Вот и сейчас Светка скорчилась в темноте на своей кровати и плачет от обиды и злобы. Но это сейчас, пока она не опомнилась и не нашла способ отомстить. Какой будет месть — беспричинные двойки в дневнике, черные ногти, панковский вид, запах алкоголя или еще что-нибудь похлеще, — я не знаю. Еще минуту назад наш домик мирно плыл среди февральских снегов, и вдруг он весь оказался иссечен раздором и враждой, и каждая Светкина слеза делала гибель нашего счастья все безвозвратнее.
Я не выдержал, надел шубу и выскочил на мороз, крикнув жену.
Мы молча шли по пустым улицам поселка, освещенным голубоватым светом фонарей.
— Послушай, — сказала жена, — она сказала, что хочет к бабушке.
— И пусть едет! — не остыв еще от злобы, сказал я. — Будет ей восемнадцать, пусть хоть совсем убирается!
— Ты что, не понимаешь? — вскричала жена каким-то странным тоном. — Ведь бабушка умерла…
— Черт… — Тут до меня наконец дошло.
— И еще она сказала, что все ей надоело. И мы с тобой. И школа.
И друзья. Все.
— Может, с парнем поругалась?
— Не говорит.
— Или погода, может, — сказал я, злясь уже на себя, потому что совершенно ясно было, что никакая это не погода, а просто нехватка любви, простой человеческой любви — ведь я сам говорил, что каждый человек нуждается в двадцати пяти поглаживаниях в день, и требовал их, эти поглаживания… А она что — не человек? Да, у меня были важные дела, я приходил с работы усталый (нарочно пропускаю всю эту тему) — но что с того ребенку? Ведь и он человек. И ему тоже нужно двадцать пять поглаживаний в день.
Я забил табак в трубку и, несмотря на мороз, сел на крыльцо и долго курил.