существуя, причиняли мучение. Раньше он не ощущал их страшной инакости.
Дима встал на колени и тихонько завыл, воткнув пальцы в уши и раскачиваясь. Получилось так жутко... он замолк.
И сквозь него шагнули стены.
В голове соскочило и побежало, все спуталось. Дима уже не понимал, что значат какой звук и предмет.
“Штора?” — спросила мама. Слова преломились в ушах, звуча то визгливо, то трубно, он вообще с трудом понял, что это мама. “Небесный Снайпер”, — вдруг незнакомо, могильно сказали за отца.
“Открой две, штора там... Ты слышишь?” — пропищала мама. “Небесный Снайпер”, — снова сказал отец чуждо, растягивая пружиной слова. “Спи-и-ы-нд. Я пострю-ю-у. Гарабада ша но... Шаба? Небес... Не снайу. Рдай! Спинд! Небес Снай!”
Дима визжал, бился в кошмаре. Небесный Снайпер был кульминацией кошмара, логическим разрешением мучения.
Они там вскочили и забегали, включая свет. Когда ворвались в комнату?— сначала мама, — он охрипше кричал, чтобы закрыли шторы, чтобы плотно закрыли шторы от неба.
Потом он наконец спал.
Назавтра Диму возили к сурдологу в центр; надев тяжелые наушники, он слушал разнообразное пищание. Иное различалось сразу, к иному приходилось приспосабливаться, с трудом обживая тональность.
Оказалось, в одном диапазоне у Димы провал, и надо пить витамины и ездить к сурдологу каждый месяц.
Через год это прошло совсем. Единственно — он так и не научился спать с незашторенными окнами.
“Когда я сделаю это, я умру, — вновь мелькнуло в голове, пока он впадал в сновидческую зыбь. — Почему же я сделаю? Я люблю Лю. Когда я сделаю это, я...”
Романчук преодолевал частный сектор. Медленно и будто равнодушно, растягивая удовольствие, подъезжал к двухсотметровому спуску. Внизу холмы таранил Архив, за ним толпился старый город.
Замерев на краю, чувствуя на лице ощупь ветра, Романчук осторожно переносил центр тяжести на руки, лежащие на руле. Старый город, накренясь, нехотя менял угол и вдруг свирепо мчался на Романчука, подпрыгивая на кочках. Романчук сходился в скорости и силе со старым городом. Вот — город. Вот — Романчук.
У старинной тяжелой двери Архива с огромной ручкой он отряхивал серые брючины.
В коридоре встречался Копейцев, глядящий рассеянно и сердито. Стерва старик, гроза всего Архива.
— Здравствуйте, Семен Яковлевич, — говорил Романчук.
Копейцев никогда не здоровался в ответ. Он вечно караулил в коридоре каких-то людей в блестящих туфлях, с дорогими папками, которые приходили к нему тайно — как тринадцатые ученики. Копейцев хватал их приветствующие ладони двумя руками и утягивал за толстую облезлую дверь. Пропускать посторонних в Архив было запрещено Татьяной Без Отчества, однако вся вахта боялась Копейцева. Сто лет назад Копейцев был директором Архива.
Романчук открывал древние папки, сдувал пыль с актов, указов, уставов... Тонны бумаги. Он переводил их в электронный формат в соответствии с требованием времени. Вечером Романчука можно было класть на забор и выбивать пыль. Умом он понимал, что Архив — это интересно, познавательно, это ощутимая связь между прошлым и настоящим плюс зарплата в конверте с Гагариным, но...
Когда-то Романчук хотел быть чертежником, испещрять бумагу пунктирами и сплошными, окружностями и полу-, изящно пронзать циркулем шершавость А4, А3... Но пришла эпоха Автокада; подкравшись, обрушилась из-за спины на Романчука, и он так и замер с угольником, полуобернувшись. Сейчас он иногда брал заказы и делал в Автокаде — и это было так просто и быстро, а вручную — это было так глупо и долго. Готовальня пылилась на шкафу, и поделом. Романчук иронично смотрел на игру пылинок в солнечном свете.
Чего сейчас хотел Романчук? Зачем он?
Устав от работы, Романчук встал, хрустнул спиной и стал смотреть на холмы. На холмы
