«Дети» лопуховых-кирсановых и примкнувших к ним вер павловн должны были расти уже в несколько иной атмосфере; соответственно, еще больше были подвержены книжному влиянию. Состав литературы, которая призвана была «все объяснить», менялся с течением времени: начав с немецких вульгарных материалистов («Отцы и дети») и Фейербаха («Что делать?»), наши нигилисты в итоге пришли к Марксу. Неизменным оставался у них стиль мышления: занудно-рассудительный, книжный в худшем смысле этого слова.
Это примерно тот же стиль мышления, который ныне демонстрируют мультикультуралисты.
Вместе с тем прав, наверное, был С. Л. Франк, писавший в «Вехах», что, каковы бы ни были социальные вероучения, исповедовавшиеся русской интеллигенцией в продолжение десятилетий, несущей основой ее мышления всегда оставался морализм. Франк назвал его «нигилистическим морализмом». Он ко всему прилагает свой короткий аршин и всегда принимает сторону тех, кого считает (далеко не всегда оправданно) «униженными и оскорбленными». И, что важно, предметом заботы для него являются не столько живые люди, сколько неукоснительное следование раз и навсегда принятой идее.
Такой морализм во многом близок тому, которого держатся мультикультуралисты.
Надо, правда, учитывать, что в том многообразном потоке, какой представляла собою жизнь дореволюционной интеллигенции, соседствовали разные струи. Беспримесного альтруизма в нем тоже было немало. Сельский врач, в любую погоду и в любое время дня и ночи готовый седлать лошадь, чтобы прийти на помощь больному, сельский учитель, не устающий «сеять разумное, доброе, вечное» по зову сердца, а не только по обязанности, — фигуры, делающие честь русской интеллигенции в ином «развороте» этого понятия, а именно как слоя образованных и нравственно развитых личностей. А вот чего больше у американских мультикультуралистов — искреннего сострадания к «низшим» или антипатии ко всему «высшему», сказать трудно. Это вопрос психики. Чтобы судить о нем, нужны крупные планы, которых я пока не вижу.
Следование рецептам, вычитанным из книг, у русских нигилистов совсем не обязательно означало широкую начитанность. Сплошь да рядом в этой среде довольствовались скудным идейным багажом и в сложные вопросы метафизики не вдавались и демонстрировали равнодушие к высокой культуре. Гонение на Пушкина не Писарев инициировал, оно намечено уже в романе Чернышевского: единственные стихотворные строки Пушкина, которые там цитируются, названы «пошлыми», зато герои романа постоянно ходят в оперу (между прочим, Адорно, который был не только неомарксистом, но и всемирно известным музыковедом, называл оперу «Голливудом XIX века»). Моралистическое народничество имело одним из своих аспектов подстраивание под «народ» в культурном смысле; это называлось, без обиняков, «преодолением культуры». В полной мере «спекуляция на понижение» (культуры) проявилась уже после революции, в 20-е годы. Влиятельное «культуртрегерство наоборот», так его можно назвать, поставило целью ориентацию на «культуру масс», каковы они есть; в крайних выражениях оно выступило за «преодоление интеллигентской боязни перед трактиром» (журнал «Народное просвещение» № 1 за st1:metricconverter productid='1922 г' w:st='on' 1922 г /st1:metricconverter .). «Одемьянивание» (по имени нарочито простоватого Демьяна Бедного, если кто не знает) культуры захватило и область педагогики, в значительной своей части занявшей позицию «реальной жизни» против вмешательства в нее «сверху» и посчитавшей, что воспитание должно быть «не предписывающим, а следящим» (С. Вольфсон, один из ведущих педагогов тех лет); соответственно с этой доктриной на учителей начинали смотреть как на «участников» уроков, а в некоторых школах даже появлялись «классы без учителей».
Все это очень похоже на то, что ныне практикуют мультикультуралисты.
Была, правда, в педагогике 20-х годов и другая линия (ее придерживались, в частности, Луначарский и Бухарин), традиционно просветительская: массы надо поднимать до определенного культурного уровня. В 30-е именно она взяла верх (не до конца, впрочем, подавив сторонников простоватости) — но это уже пришло время консервативного наката.
Как и в Америке, рассадниками «нового сознания» и «нового стиля чувствований» (я возвращаюсь в XIX век) у нас явились университеты. Из мирной пристани наук, каковым он был задуман «сидельцами за прилавком просвещения», университет (поначалу только Московский) уже в 20 — 30-е годы XIX века стал местом, где в самой студенческой среде рождался «идеализм» того или иного толка или оттенка, который его выпускники, елико возможно, сохраняли и после того, как покидали университетские стены [15] . Но чем дальше, тем больше в их «идеализме» было нигилизма и тем скорее отдалялись они от профессорско-преподавательского состава. Незадолго до революции известный филолог и историк Ф. Ф. Зелинский писал, что «мистический коллективизм [cтуденчества], обратно пропорциональный знаниям», противопоставляет себя профессорам, требуя, чтобы они склонились перед его волей [16] . Но поставленная Писаревым задача «взятия школы» (общеобразовательной и высшей) одним из следующих поколений нигилистов, а именно большевиками, на время была подменена другой задачей — взятия вокзалов, телеграфов и правительственных учреждений; взятие школы состоялось во вторую очередь.
Одним из свойств характера нигилистической интеллигенции было равнодушие к национальной истории, в крайних вариантах доходившее до мизопатрии, отвращения к собственному отечеству. С этим связано отчуждение от национальной государственности, от различных его институтов, таких как армия, нежелание поддерживать действия России на международной арене, каковы бы они ни были. Дело доходило до нескрываемой радости, какую вызывали поражения русских войск, например в войне с Японией.
Нечто очень похожее мы видим сегодня и у американских мультикультуралистов.
На первый взгляд, большие отличия замечаем в том, что касается морали пола. Действительно, ранним русским нигилистам свойственно было хоть и не целомудрие, но все же бо2льшая сдержанность в этом отношении. Даже Лесков, склонный, как я уже говорил, карикатуризировать нигилистов, изображая некое
